Максим явился в ординаторскую после обеда. Здороваясь, я взглянул на него с усмешкой.
— Ну-у, — грозно-ехино молвил я, — изволь держать ответ, православный христианин.
Максим видимо смутился (что было на него так непохоже). Волна моего злорадства стала схлынывать, мне даже становилось его жаль. Он мямлил:
— Ну да, признаю́сь, что повёл себя не вполне последовательно, что тут скажешь.
— Ты хотя бы знако́м с основами христианского вероучения, — продолжал издеваться я над несчастным.
— Смутно. Смутно. В общих чертах, разве что.
— Ну уж и не знаю, как всё это понять, — разводил руками я.
— Да, каюсь, поступок мой не совсем логичен. А кстати, Игорь Петрович, вы говорили, что у вас есть от священника небольшое пособие как раз с основными положениями веры. Вы не могли бы дать мне эту брошюру для ознакомления. А то, сами понимаете, мой новый статус обязывает.
«Ну, вот и приехали», — подумал я, — «из проповедника-bf православным проповедником поневоле сделался. Ну да что ж теперь, не давать? Нехай хоть так образовывается».
На другой день я принес Максиму священникову брошюру и для порядку попытался сконцентрировать внимание новоиспечённого верующего на абсурдности вероучения о Троице. Однако, Максим, ухватив брошюру, поблагодарил и отмахнулся, мол, сам разберусь. Я дал ему и Библию.
— Ты вот лучше это читай. Основа веры-то тут, а не в брошюрках.
— Ладно-ладно, будет время — почитаю.
Всё-таки моё отношение к Максиму после этого случая сместилось из тёпло-душевной зоны в зону скорее формально-товарищескую. Я понимал, что все люди, включая меня, временами кривят душой и лицемерят; обстоятельства и упоение эгоизмом заставляют идти на ложь и жонглировать полуправдой, но тут уже был, мне казалось, какой-то перебор. И от этого было грустно.
Беседуя с людьми о вере, я замечал, что часто оказывалось так, что человек доставал из-под рубахи нательный крестик, внушительно потрясая им, твёрдо произносил: «я русский, сечёшь?!», а потом, не успев спрятать крестик обратно, в лучшем случае весомо выдавал свое любимое (и, кажется, единственное на эту тему) «бог-то бог, да сам будь неплох», что из его уст звучало как «бога-то, может, никакого и нет, а я только на себя полагаюсь в этой жизни», а в худшем — прямо так и говорил, что в Бога на самом-то деле он не верит, и все эти крещения и крестики — это только дань традиции, а вот тради-и-иция — это сила, тут ты своими сектантскими руками не трогай! Это было как-то уж слишком часто, но я предпочитал относить подобное на счёт грубой духовной невежественности или элементарной глупости, пускай и столь распространённой. Однако случай с Максимом заставил меня подвести на тот момент некую промежуточную итоговую черту в анализе моей интенсивной проповеднической деятельности, и мой мозг даже родил формулу, заставившую меня, стоящего у окна ординаторской и печально взирающего сквозь грачиные тополя на просцовский безмятежный пейзаж, горько усмехнуться. Формула выходила такая: «православный=русский=атеист». Это было и смешно, и правдиво, и страшно одновременно. Смешно, потому что дико и нелогично. Правдиво, потому что такую грустную закономерность обнажала практика проповеди. А страшно, потому что этот абсурдный и, в то же время, какой-то до одури понятный ужас выглядел фундаментальным и незыблемым до такой степени, что, кажется, абсолютно ничего нельзя было с этим поделать.
Я, однако, погрустил недолго и кинулся снова проповедовать.
Слух о моей религиозной активности, как видно, достаточно быстро облетел Просцово. Однажды в субботу, ближе к полудню, к нам в дверь постучали. На пороге возникла женщина лет 45, невзрачная, но с одухотворённым лицом.