И каждый раз, как она выбегала из дома, дым ревел над холмом, за усадьбой деда Таннера, ревел над холмом с каждым разом все громче, так что она наконец стала как пригвожденная к месту, не в силах оторвать от него взгляд, — ревел над всеми холмами, ревел повсюду: ревел в широкой долине, изничтожая ее, ревел в овраге под горой, ревел в деревьях у дороги, ревел в саду. Это не был плод ее воображения. Это не ветер ревел. Не кровь ревела у нее в ушах. Это был дым, это было небо, это был воздух, такой горячий, что растения увядали и никли и птицы падали на лету.
Весь мир вокруг полнился ревом, мир, который становился все темнее, все гуще, мир, подобный сплошному грому без молний, без пламени, — только шум, страшный шум, только дым, который давил на нее ощутимой тяжестью, с грубой силой, точно рука великана.
И вдруг она увидела Стиви. Бледный как смерть, с широко раскрытыми глазами, он вцепился в карниз и смотрел на нее сверху.
— Слезай! — взвизгнула она. — Слезай сейчас же!
12. Мужчины борются
Конец приближался. Дед Таннер видел его своими глазами, чуял сердцем. Конец жизни длиной в восемьдесят семь лет.
Он сидел возле колодца, маленький, сморщенный старик (с такими кривыми ногами, что Жюли часто хотелось пробежать между ними). Он казался до ужаса одиноким, а между тем его окружали друзья — призраки всех, кого он любил в жизни.
Сидя на пне — на том самом пне, на котором столько лет сиживал в тени дерева в жаркие дни и думал свои думы, — он, вероятно в последний раз, набивал свою обгоревшую, изжеванную старую трубку.
Но сегодня тени не было. Был только зловещий сумрак.
Вокруг него был его сад, запущенный, но до сих пор еще приносивший плоды — яблоки джонатан на поникших ветвях и сливы Санта Роза, и качались под ветром высокие каштаны в цвету, пригибались к земле розы и наперстянка, а незабудки разрослись пышнее любого сорняка. И в самой гуще сада, в сотне шагов от него, стоял его дом, от которого ему сейчас была видна только крыша, — дом с толстым слоем пыли на потолках, с ненасытными термитами в балках пола и со старым, в деревянном футляре, термометром у кухонной двери, который сегодня показывал 116 градусов.
Время от времени дед кричал вниз, в колодец:
— Не плачь, моя крошечка, дед Таннер тут, не ушел!
Вздрагивала земля, в небе бушевала буря, и деду вспомнился псалом, в котором говорится: «Земля тряслась, даже небеса таяли от присутствия божия». Но это было не присутствие бога, это было его отсутствие. Это было дело рук человеческих — то, что люди сделали и чего не сумели сделать.
Деду не было страшно: он смирился с судьбой. Он сам отказался от права на жизнь, когда опустил в колодец Жюли и младенца Робертсонов — очень спокойно, неторопливо, стараясь придать этому самый будничный вид. Ему не хотелось обидеть те призраки, что собрались вокруг. Но проделать это как нечто само собой разумеющееся было нелегко — не то что зачерпнуть ведром воды с глубины в сорок четыре фута, или затопить плиту, или застелить постель. Ничего похожего ему не приходилось делать. И вот теперь Жюли, несмотря на ее протесты и слезы, была привязана к стулу, который медленно поворачивался на конце бельевой веревки, — Жюли с полным карманом конфет и с чувством, что дед Таннер в чем-то ее обманул, а младенец — на конце другой веревки, в корзине, заколотый английскими булавками, перевязанный крест-накрест кожаными шнурками от башмаков.
Дед Таннер был рад, что в давние времена вырыл колодец. Он и прежде часто этому радовался, когда наступала засуха, но не так, как сейчас. Зато очень было жалко, что дом достанется огню, потому что дом он тоже построил своими руками, из балок, и досок, и планок, на которые раскалывал эвкалиптовые бревна, загонял клинья и бил кувалдой, а потом строгал острыми топорами. А сколько всего потребовала позднее его неугомонная жена Марджори (сейчас казалось, что она где-то рядом): подавай ей то еще комнату, то еще крылечко — детей-то прибавлялось, — и еще ящик для папоротников, и беседки, и загончик — детям играть, он-то давно развалился. Скоро всего этого не станет, как будто никогда и не было. Может быть, через годик-другой придет кто-нибудь и опять здесь построится — возведет скучный, голый дом с плоской крышей и бетонными стенами. Эх, если б можно было снова побороться за свой дом, как ему довелось однажды, но куда там! Теперь он старый и слабосильный, и его место возле колодца.
Дед знал, что Прескот бросили на произвол судьбы. Никто ему этого не сказал, никто не предупредил его, потому что Тополи на отлете, про них забыли, и все остальные его обитатели словно исчезли с лица земли. Он знал, что Прескот опустел или скоро опустеет, потому что такова была система. Это была какая-то новая система, которую он с ужасом усваивал по радио, пока оно еще работало, а потом электричество кончилось и передачи милосердно умолкли.