Его одолевала тревога. С минуту он подумал о Стелле, потом прогнал эту мысль. Подумал о Лорне Джордж, но ее он почти не знал, она на него и внимания не обращала. Опять подумал о Стелле. Ну ее, Стеллу!
Воздух вокруг находился в непрерывном движении — он дрожал, переливался, потрескивал. Что-то звенело — может быть, стекла или посуда и буфете. Совсем как в океане, как рев морского прибоя, разбивающегося о скалы.
Глупо было, конечно, сидеть сложа руки. Питер чувствовал, что чего-то себя лишает, но почему-то не хотелось опять выходить на улицу. Надо подождать, он еще не готов с этим встретиться лицом к лицу. С чем встретиться? Со смертью? Да нет же, чепуха! Но он знал, что с чем-то встретиться ему предстоит.
Умирать не хотелось. Так он, во всяком случае, думал. Но если не выйти, ничего не увидишь, все пропустишь. Оно придет и уйдет, и все будет кончено, а он потом увидит только золу, в которую обратятся деревья, и сараи, и дома. Да, а если и этот дом загорится, пока он еще тут сидит, что тогда? Может, напустить ванну и сесть в нее или намочить в воде одеяла и укрыться ими с головой?
Питеру становилось все тревожнее. Что-то надо было сделать, но что — этого он никак не мог себе представить.
Он встал, сцепил руки. Уголок левого глаза неприятно подергивался. Рубашка под мышками опять намокла от пота. Но страшно ему не было — это он сознавал совершенно отчетливо. Может, лучше все-таки выйти наружу? Может, стоит даже пойти к Джорджам, раз бабушки нет, а дедушка велел навестить Лорну. Но до них так далеко… Может, надо спуститься к ручью или в яму под домом, которую бабушка называет погребом и где хранит яблоки и ежевичную наливку.
Он был так уверен, что застанет бабушку дома. А получилось как-то нескладно. Очень трудно самому принимать такие решения. И увиливать от решения не хотелось — точно он боится, точно боится протянуть руку и обжечь пальцы.
…Стелла знала, что надо забежать к деду Таннеру, а потом бежать дальше, на пустующее картофельное поле. Других открытых мест поблизости не было — только это поле площадью в несколько акров. Это значило, что бежать надо к пожару, а не прочь от него. Она знала, что уцелеть при таком пожаре можно, только если вокруг пустое пространство, открытое место, где много воздуха, или уж там, где много воды. Она дошла до этого не умом, она чувствовала это инстинктом.
И нельзя поддаваться панике. С теми, кто поддается панике, надо обходиться сурово. А она сама была близка к панике. С ней-то кто может обойтись сурово, кроме нее самой? Она больно хлопнула себя ладонями по лбу.
Надо подумать. Надо взломать дверь, которая отделила ее тело от разума. Надо успокоить Стиви, успокоиться самой. От нее зависит, останутся ли они в живых.
— Я хочу взять мишку, — сказал Стиви.
Да он в своего мишку уже давно перестал играть!
— Потом, Стиви, потом, сейчас не нужно.
— Позволь мне взять мишку. А то он сгорит.
Вот они, самые ценные вещи. Вот о чем надо было подумать.
— Ну беги, возьми его. Только скорей.
Стиви убежал в дом, а она осталась его ждать. Секунды казались часами. И в эти секунды она увидела огонь в полном дыма овраге за домом. Пламя вспыхивало в деревьях, как неожиданные ночные огоньки, — пламя в их собственных деревьях, в каких-нибудь трехстах шагах от того места, где она стоит, в деревьях, где она сегодня утром искала Жюли.
— Ой, какой ужас!
Она была готова сломиться, но держалась. Была готова закричать, но смолчала. Она держалась и ждала Стиви, а потом схватила его за руку и потащила к калитке, не дав ему времени заглянуть в овраг. Она торопила его, загораживая его глаза руками, приговаривая:
— Ну бежим к деду Таннеру! Быстренько. Как можно быстрей!
— Я в ту сторону не хочу идти, — сказал Стиви.
Она крепко держала его за руку повыше локтя и тащила к калитке. А он вдруг стал вырываться. Лицо у него сделалось какое-то чужое, он со свистом втягивал в себя воздух.
— Я туда не пойду!
— Нет, пойдешь!
Ей и самой не хотелось идти в ту сторону. Инстинкт гнал ее в обратном направлении, прочь от страшного шума, прочь от клубящихся над холмами ревущих облаков дыма, прочь от жары, налетавшей оттуда, как ураган.