Генри Лайон Олди
Посети меня в моем одиночестве…
Сегодня опять никто не пришел.
Лодочник вздохнул, докурил трубку и встал с чурбачка. Для вечерних посиделок он всегда выносил к берегу чурбачок, ставил под ивой, садился, закуривал и смотрел на воду. Табак он выращивал сам, в огороде, за грядкой укропа и двумя кустами красной смородины. Он много чего делал сам, потому что помощников здесь не водилось.
Только он – и те, кого требовалось перевезти на другой берег.
С недавних пор он остался один.
С давних, поправился лодочник. С давних, приятель. Никому больше не надо плыть через твою дурацкую реку. Мир изменился. Никто не приходит, а ты ждешь, как дурак. Готов поклясться, ты и завтра явишься сюда – ждать. Сотня дел по дому, тысяча забот по хозяйству, а ты, выкроив по минутке от каждого часа, станешь бегать к реке, как мальчишка, и глазеть по сторонам, сопя от огорчения.
Ага, так и будет, и никак иначе.
Тонкие ветви ивы купались в черной воде. В бочаге плеснула рыба. Луна, белесая, как рыбий пузырь, качалась в смутном небе. Вдали, за рекой, выла собака. Отражаясь от луны, вой дробился, расслаивался, летел над коврами маков и диких лилий. Казалось, воет не один пес, а по меньшей мере, три.
– Хватит, дурачок, – шепнул лодочник, словно несчастный зверь мог его услышать. – Хватит. Не трави душу. Ну, луна, понимаю. А их все равно нет, хоть вой, хоть рвись с цепи…
Он знал, что на той стороне реки тоже никого нет. Несколько раз он садился в лодку – без пассажиров, хотя это было противоестественно! – и плыл на другой берег. Оставив лодку на песчаной косе, он шел и шел, углубляясь в дикие, безлюдные земли. Крепкие, хотя и непривычные к долгой ходьбе ноги меряли пространство. Зоркие, несмотря на возраст, глаза шарили вокруг, слезясь от надежды. По дороге он волновался, что лодку могут украсть.
Иногда он кричал:
– Э-эй! Эге-ге-гей!
Ему не отвечало даже эхо. Здесь не было эха, хоть в бубен стучи.
Время лодочник рассчитывал так, чтобы успеть вернуться к вечеру, переплыть обратно и ночевать в хижине, а не под открытым небом. Иногда, по пути домой, он думал, что стоило бы хорошенько запастись провизией – и уйти в поход дней на пять, или на неделю. А вдруг там, за рекой кто-то остался? Затаился в пещере, укрылся в лесу; спрятался за скалой и боится выглянуть… Не все так общительны, как некий брошенный на произвол судьбы лодочник.
В конце концов, если они перестали являться на этот берег, то им совершенно необязательно исчезать сразу по обе стороны реки! Надо взять сыра, и лепешек, и курева, и воды в бурдюке, набрав ее из родника, потому что из реки пить нельзя, и пойти куда-нибудь, куда угодно. Может быть, даже туда, откуда они приходили раньше. Найти их, спросить, почему столько времени никого нет…
Ясное дело, он тешил себя иллюзиями, но есть ситуации, в которых тебе остаются лишь иллюзии. Он знал, что не уйдет ни на пять дней, ни тем более на неделю. Он не мог так долго оставлять лодку без присмотра.
Взяв чурбачок под мышку, он побрел к хижине. Они ушли, думал лодочник по дороге. Они ушли, и я не понимаю – куда. Они забыли дорогу к реке, и я не знаю – почему. Это началось давно, но я не помню – когда именно. Что мне осталось? Лодка, река и славный табачок. Пожалуй, немало. Я знаю многих, кто с удовольствием поменялся бы со мной местами.
Раньше, везя пассажиров через реку, он иногда в шутку спрашивал: не хочет ли кто-то поменяться с ним местами? Желающие, как ни странно, встречались редко. Но кое-кто соглашался. Если сосчитать всех, давших согласие, выйдет вполне пристойная компания.
Многие – это немногие, умноженные на время.
Лодочник улыбнулся, вспоминая, как предлагал хитрецам сесть на весла. Лодка через минуту начинала вертеться, вода хлюпала через борт. Хитрецы тщетно орудовали веслами, бранясь и всхлипывая, остальные пассажиры вопили от страха… Когда он наконец возвращался на законное место, его благодарили. Крохотный мир лодки на мгновенье забывал, где они, кто они и куда плывут. Оставалась лишь шутка, и глупость, и страх, и спасение.
Вполне достаточно.
Высаживаясь, каждый давал ему монетку. Возвращаясь домой, отдыхать или за новой партией желающих переправиться, он останавливал пустую лодку на середине реки и бросал монетки в воду: одну за другой. Какой-то пассажир, грустный человек с влажными глазами навыкате, задержавшись на переправе, потому что в тот день пришло много народу, сказал ему:
– Так делают, чтобы вернуться. Куда хотите вернуться вы, лодочник?
– Я хочу вернуться на свою реку, – ответил он.
Грустный пассажир удивился:
– Неужели? Разве вы когда-нибудь покидали эти места?
– Нет, – ответил он. – Никогда. А разве для того, чтобы хотеть вернуться, непременно надо сперва уйти?
– Вы философ, – засмеялся грустный пассажир. Смех у него был под стать облику: тихий и невеселый. – Тогда сделайте одолжение, киньте монетку и за меня. Я тоже хочу однажды вернуться. Февральский снег, рыхлый и ноздреватый, вкус свежего хлеба… Крики галок над колокольней. Да, я очень хочу вернуться. Я бы кинул сам, но свою монетку я только что отдал вам.
Лодочник, извиняясь, развел руками:
– Ничего не получится. Простите, если обидел, но я не умею лгать. Такие, как вы, не возвращаются. Зачем зря тратить монету?
"Зачем зря тратить желание?" – хотел добавить он, но промолчал. Монетка что, ерунда – бульк, и нету, а хорошее желание всегда пригодится. Даже на той стороне, где маки и лилии.
– А такие, как вы, не уезжают, – подвел итог грустный. – Ладно, я пойду. Удачи!
На середине реки лодочник все-таки кинул в воду монетку за этого пассажира. На всякий случай. Монетка, конечно же, пропала даром. Впрочем, остальные монеты утонули со смыслом, вряд ли большим, а значит, беспокоиться было не о чем.
Сейчас, в сумерках возвращаясь к хижине, лодочник вспомнил грустного пассажира. Жаль, что он не вернулся. Сидели бы вдвоем, на двух чурбачках, курили и болтали бы о пустяках. Грустный научился бы грести, и конопатить лодку, и ухаживать за курами…
Лодочник остановился.
У него перехватило сердце. На лбу выступили крупные капли пота. От волнения ему показалось, что возле хижины стоит грустный пассажир с влажными глазами навыкате. Лишь спустя два томительно-долгих удара сердца он понял, что ошибся.
У хижины стояла женщина.
Он ускорил шаг, но быстро опомнился. Негоже бежать навстречу случайной гостье, словно ты – сопливый мальчишка. Мало ли, что здесь давно никто не появлялся. Возможно, с завтрашнего утра они пойдут толпами – только успевай перевозить. Надо будет заново просмолить лодку, и разобраться с уключинами. И укрепить причал: случались дни, когда третья справа доска не выдерживала.
Он уже и забыл, когда они случались, такие дни.
– Добрый вечер, – сказала женщина, дождавшись, пока он поднимется по тропинке. – Я понимаю, что некстати… Вы разрешите мне переночевать в хижине? Поверьте, я не стесню.
Высокая, стройная, она была в годах, но не выглядела старухой. Уж точно, не старше лодочника. Ветер трепал подол черного платья, шелестел на белых кружевах воротничка и рукавов. Ноги, открытые до колен, казались изящными и сильными. Чувствовалось, что женщине доводится много ходить пешком, и она знает толк в удобной обуви.