Толпа внизу все более напирала на тротуар, и завязалась неизбежная перебранка между солдатами и притиснутыми к самой линии штыков демонстрантами.
— В кого ты целишься, ирод? В брата своего? В такого же рабочего?!
— Какой он рабочий! Ишь как глазами хлопает, голь безлошадная.
— Куды прешь? Осади!
— Все едино понимать должен. Ты сейчас тут в меня стреляешь, а мой брат, так и знай, жинку твою на прицел взял.
— Кому сказано?! Назад!
— Верно! Натравливают нас друг на друга, братцы! Не туда целитесь! Лучше назад оборотитесь!
— Кого обороняете? Драконов?!
— А ну осади! Осади!
Первым не выдержал подполковник. Выхватив из кобуры револьвер и придерживая болтавшуюся поверх шинели шашку, сбежал по ступенькам на тротуар.
— Немедленно разойтись! — закричал он, потрясая револьвером. — Или я прикажу открыть огонь!
— Сволочь!
— Шкура!
— Царский холуй!
— Ишь расхрабрился! Под Лаояном небось пятки смазывал! Давите его, братья-солдаты!
— Целься! — Подполковник пальнул в воздух. — В п-ааследний раз предупреждаю: разойдись!
Мимо него пронесся булыжник и тяжело шмякнулся на площадку, отбив краешек вазона.
— Не лучше ли уйти, Юний Сергеевич? — прогундосил Гуклевен.
— Погодите, любезнейший! — придержал его Волков. — Мне любопытно проследить, чем кончит этот идиот.
— Пли! — скомандовал подполковник.
Грянул нестройный залп. И хотя многие солдаты явно стреляли поверх голов или даже вообще не исполнили приказа, заполненная людьми улица дрогнула и отозвалась протяжным, надтреснутым вздохом. Но прежде чем убитые или раненые попадали на мостовую, взорвался такой вопль ярости и боли, что даже солдаты попятились.
Со звоном защелкали по булыжнику стреляные гильзы.
— Пли! — Отступая, подполковник выстрелил. — Стаднюк! Лобачев! К пулемету.
Сквозь редеющий дым было видно, как раздалась толпа и, оставляя на земле неподвижные, ползущие, конвульсивно шевелящиеся тела, хлынула в обе стороны. Панические возгласы, возня, давка, ледяной треск стекол — все это слилось на мгновение в кошмарный скрежещущий вой, который неожиданно оборвался, и стало тихо.
Над быстро пустеющей улицей все еще плавал голубоватый дымок с удушливо-кислым металлическим запахом. Гуклевен и Волков, обменявшись взглядами, отступили к проходу. Задержавшись на миг у глухой обшарпанной стены, Юний Сергеевич в последний раз окинул взором мостовую и трупы, замершие в позах настолько странных, что казались манекенами.
— Ого, Христофор Францыч! — Полковник дернул Гуклевена за рукав. — Нам действительно везет сегодня на встречи. Полюбуйтесь, — он указал на человека, приникшего спиной к фонарному столбу. — Сергей Макарович Сторожев собственной персоной. — Юний Сергеевич пристально посмотрел на отмеченного сатанинским знаком агента. — Ну, одно к одному, семь бед — один ответ.
Гуклевен неуловимым движением карманника извлек револьвер, ладонью провернул барабан и, опершись на локоть, выстрелил. Когда завороженные тишиной солдаты и офицеры на площади, вздрогнув, обернулись на выстрел, в узком проходе между брандмауэрами никого не было.
Человек в щеголеватом английском пальто медленно сползал вниз, скользя заведенными за спину руками по холодному мокрому чугуну. Порыв ветра взъерошил его мягкие волосы и сорвал с фонаря пригоршню капель. Они слетели последним коротким дождем прямо в голубые, широко открытые очи и переполнили их.
На Гертрудинской улице полковник Волков заметил, что все еще держит в руках бинокль, который так и не возвратил штабс-капитану. Он медленно разжал пальцы и выпустил прибор. Отшвырнув его калошей к решетке люка, озадаченно уставился в беспросветное небо. О чем он только что подумал? Какая важная мысль ускользнула от него в тот момент, когда хрустнули глубокие линзы? Ах, да! «Зачем? — Он спросил себя именно об этом. — Зачем?» И не нашел ответа. «Господи, прости меня, грешного, как удивительно глупо…»
— Что-нибудь случилось? — обернулся Гуклевен.
— Нет, ничего… Все в полном порядке, милейший Христофор Францыч. Только бинокль разбился.
— Пустяки, господин полковник.
«Совершеннейшие пустяки, — подумал Юний Сергеевич. — Ты, как всегда, прав, мой милый палач».
В коттедже на берегу неспокойного в эту пору Финского залива государь был вынужден подписать Манифест. Ветер срывал с накатывающих на низкий берег валов вскипавшую сероватую пенку. Шумели деревья в парке. В «ковше Самсона» крутилась скрюченная, сухая листва. Умолкли каскады Большого грота. Золотой Нептун в Верхнем саду весь был облеплен осиновым мокрым листом. Казалось, что с него минуту назад сняли кровососные банки.