— Хочешь зайти, Карл?
— Зачем?
— Поблагодарить его за нашу жизнь. Он сделал все так, как оно есть, а, по-твоему, ведь это хорошо, ты сам говоришь.
Карл пролепетал — порывом ветра чуть не сорвало с него шляпу:
— Мама!
Он подумал об отце и о том, как он, Карл, бессилен: «Что ему делать с матерью?»
Они возвращались, выбирая тихие улицы.
— Не сердись, — прошептала она неожиданно и опять взяла его под руку.
Он привел ее домой, ее одолевала усталость — не пошевельнуться.
— Я почти засыпаю, — улыбнулась она сыну.
Эта плотная, как вата, усталость не покидала ее весь день, в таком же состоянии она простилась вечером с детьми, с которыми была все время ласкова, и ушла к себе на кухню. Примиренная, сидела она там, глядя на белую, новую свечу, много зевала, была как под наркозом. Наконец, все еще, как во сне, достала с посудной полки карандаш и записную книжку и, зевая, в непривычно-приятном забытьи, начала писать:
«Дорогой Оскар (это был ее брат), теперь, когда меня больше нет в живых, ты, надеюсь, примешь участие в моих мальчиках. Спасибо тебе и Липхен за вашу доброту к Марии. Твоя благодарная сестра».
Она вырвала листок, тщательно, любовно сложила его и сверху написала адрес. Затем она погасила свечу, придвинулась вместе со стулом к плите, взяла с газопровода резиновый шланг и открыла газ. Удушливая струя пахнула ей в лицо, запах был отвратителен, она направила эту струю в рот, несколько раз глотнула, ее затошнило, в ушах стоял звон, голова стала большой, очень большой, чудовищно большой, она хотела, давясь, отшвырнуть руками кишку, но руки тоже стали какие-то огромные, мягкие.
Во вторую половину ночи (день предстоял жаркий, светало) разразилась гроза. Мальчики, лежа на своих кроватях, шопотом переговаривались. Малыш, которому в деревне внушили страх перед грозой, заплакал. Старший встал, начал его уговаривать. Малыш просился к матери. Карл шопотом урезонивал его, — еще очень рано, маму нельзя будить. Мальчик попрежнему безудержно плакал. Тогда Карл надел брюки и носки, подождал еще с минуту, не успокоится ли малыш, либо гроза утихнет, затем тихо вышел в длинный коридор и, подойдя к кухонной двери, прислушался, не проснулась ли мама от грома или, может быть, она сама уже услышала Эриха. Дверь в комнату он оставил открытой, чтобы плач малыша слышался явственней. Но что это? Он вначале этого не заметил, какой-то странный запах, — газ! Конечно: газ! Он бегом вернулся в комнату, нет, здесь ничего нет; он распахнул, невзирая на то, что малыш еще громче заревел, оба окна. Буря рванула занавески. Встревоженный, он выбежал снова в коридор, тихо отпер, выходную дверь, понюхал воздух на площадке, на лестнице, ступеньки которой стали уж обозначаться в утренних сумерках; нет, это не отсюда. Ринулся обратно в коридор, оставив входную дверь открытой. Какой ужас — запах шел с кухни. Мать открыла газ! Мать не откликается!
Он забарабанил в дверь.
— Мама!
Он застучал обоими кулаками, крича:
— Мама, проснись!
От страха малыш в комнате умолк. Карл стучал в дверь, крича непрерывно:
— Открой, мама! Газ, мама!
На лестнице захлопали двери, в стену стучали. Точно одержимый, плача, топоча, мальчик кидался на дверь, выбегал на площадку.
— Помогите! Помогите! Дверь не открывается! Газ, газ!
Соседка, в рубашке и нижней юбке, в первую минуту недовольно ворча, позвала мужа, с пятого этажа спустился со свечой в руке мужчина; придерживая болтающиеся сзади помочи и нетвердо держась на ногах, он ругался:
— Безобразие! Это ей даром не пройдет. Отравлять людей!
Расстроенный, он уже собрался было рассказать, как он провел ночь, как дважды этой ночью его рвало (его вовсе не рвало, только тошнило), запах газа он почувствовал ровно в девять часов вечера, он во всю ширь раскрыл окна, но ведь полы в этом доме тонкие. Но он не успел пожаловаться на свою беду: его захватила чужая, большая беда. Ему сразу задули свечу — что за легкомыслие, мы все можем взлететь на воздух, разве вы не видите, что отсюда идет газ?
Втроем, впятером толпились они в узкой передней, внизу кто-то из соседей открывал лестничные окна, разговоры и шопот прерывались ударами в дверь и громким плачем старшего мальчика, к которому присоединилось жалобное всхлипыванье остававшегося в комнате малыша. Наконец, к двери протиснулся высокий, пожилой человек в картузе, видимо, рабочий; в руке у него был кухонный топор. Отстранив мальчика, рабочий попытался сначала плечом высадить дверь, затем сказал: