Княгиня. Ах ты, напасть какая! Ах ты, туча на счастье наше. На счастье наше золотое, никем не поруганное, никем не охаянное, не позоренное. Уж я ли не наказывала Белыне: чуть проведаешь, что лихо девичье в городе, — ворота на замок, на замок резные, а ключ либо в воду, либо мне. Да собак позлее пусти по двору, чтобы никто весточки не мог передать, той ли записочки мелкочетчатой. То-то коровушкам пить захотелось! То-то в жемчугах идти нужда стала. И девки разбежались все. О, лукавая же, ненаглядная моя! И истрепала бы ее ненаглядные косы, если бы не любила пуще отца-матери, пуще остатка дней ее, золотую, и золотую до пят косу. И лишь равно мил сине-черный кудрями Сновид. Но он на далеком студеном море славит русское имя.
(Входят другие женщины, всплескивая руками.)
Женщины. Сказывают, что царская дочь как селиночка-поляниночка одета и тоже не сводит безумных глаз с девичьего лиха.
А говорят, красоты несказанной, ни сонной, ни сказочной, а своей.
А и седые срамницы, сказывают, есть, и тоже не сводят безумных глаз с голубоокого. А он хотя бы посмотрел на кого. Идет и кому-то улыбается. А и неведомо, кому. Берет из-за пояса свирель и поет, улыбаясь. А и зачем поет, а и зачем поет, и откуда пришел, и надолго ли, — неизвестно. И куда — неслыханно, незнаемо. И куда идем — не знаем. Уж не последние ли времена пришли? Нет, в наше время знали стыд, и девушки не смели буйствовать, ослушиваясь родительской воли. А ныне, куда идем — неизвестно. Уж, знать, последние времена наступают.
Ах, седые волосы, седые волосы!
Старуха. Что, княгиня, задорого отдашь серебряное зеркало? Дай посмотрю, может быть, облюбую и любую дам за него цену. Греческой работы. А из Фермакопеи?
Княгиня. Нет, жидовин из Бабилу привез.
Доброслава. А, из Бабилу! Сколько лет, столько морщин. И глаза уж не те, не так когда-то блестели. Ах, молодые девичьи годы! И почему так Солнце, закатываясь, знает, родимое, что взойдет зарей заутра! А постарев, снова ли станем молодыми? Нет, видно, не станем! Что-то не видно старых подруг! Ах, бывало, иные из них черноглазы и быстроноги!
Видно, пойти искать мне мою срамницу! А то нет?
Княгиня Гордята. Стыдись, матушка! Наши лета уже не те.
Доброслава. Хоть раз взглянуть на него, какой он из себя.
Княгиня Гордята. Нет, пошла бы к Спесивые Очи, да не на кого двор оставить.
Доброслава. А ты собак с цепи спусти. Да побей их хорошенько, чтоб злее были.
Что это, я сегодня нечесаная какая, точно поминки справляю по мужу.
Гордята. И мне, видно, приодеться (раскрывает сундук и вытаскивает платье, осыпанное каменьями).
Доброслава. Уж дай, матушка, и я оденусь. Некогда мне бежать к своему скарбу. (Одевается.) Что это, колокол? Знать, вече. Видно, правду сказывали детинушки, что молодцы разделятся и что одни пойдут войной на Девьего-бога, замыслили его убить, а другие встанут на защиту.
Гордята. Страсти какие! (Обе встают и одеваются.)
Доброслава. Что это, шум! Знать, недалеко проходят. И поют и поют… Ах ты, несчастье какое!
Накидывают платок и выбегают во двор на зеленый луг перед частоколом князя-Солнца. Впереди, взявшись за руки и полуповернувшись к Девьему-богу, идут девушки, рассеивая цветы, и поют.
Девушки.
Смотрящая толпа. Впереди шествуют девушки, смотрите, смотрите — они в венках широких приречных трав, покрывающих зелеными лучами их локти, стан и темя. И каждая как солнце.
Они выходят вперед и пляшут, смотря то на землю, то на учителя. И поют: «Нам сказали, что ты не бог»; поет голубоокий сейчас, тогда черноглазый, запевала: «А мы не верим»; отвечает ему: «Слушайте, слушайте» — весь нежно пляшущий полк, ударяя в ладоши и доверяя радость в глазах…
Сзади, теснясь, из узкого, стесненного жестокими суровыми бревнам переулка — его безобразие уменьшено скатами крыш, скворешнями и старыми ветлами — выливается, подобно весеннему пруду, толпа и наполняет лужайку перед двором князя. Девий-бог идет улыбаясь — преклоняйтесь, преклоняйтесь — и держит в руках тростниковую свирель — кружитесь, кружитесь, — играя, когда они поют: «А мы не верим, а мы не верим!», и молчит, когда они поют: «Нам сказали, что ты не…»
Из ворот славного князя-Солнца выбежали — «куда, куда?» — две знатных боярыни. Мелькают кокошники, венки зеленых полевых трав, красные лица, яркие глаза, радость нежной и молодой толпы. Из узкого переулка делает попытку проехать на коне богатый длиннобородый человек. К нему поспешают красивейшие из девушек — и, взявши под уздцы, отводят коня назад. И он стоит на коне неподвижно, смотря на их радость как осокорь на молодой ручей.
Молва (радостно говоря). Мамонько, мамонько! И ты пришла! И Доброслава! Видела нашего бога? О, как я рада, что ты пришла! Видишь — вот он. Он сейчас засмеется. Потому что я заметила — он улыбается всякий раз, когда поют: «Что ты не бог». Видишь, он сейчас смеется.
Толпа (поет). «Нам говорили, что ты не бог…» и «А мы не верим…» и «Видите, видите…»
Девий-бог улыбается широко и открыто.
Молва. Мамонько, мамонько, к нему подошла царская дочка и, открыв покрывало, сняла, чтобы он поцеловал ее. Но он только посмотрел на нее и улыбнулся, как не знаю, как дитя. А она еще веселее стала скакать и еще веселее бить в ладоши.
Мамонько, хорошие коровы, а? И ведра все, видишь, стоят на завалинке, и коромысла там. И наши все сенные девушки здесь. Вот Быстрява, вот Зорька и Тиха, здесь же.
Мамонько, а, мамонько! Красивый наш бог?
Гордята. Ну уж нечего сказать. Красив-то красив, очень красив… да… (смеется). Что и говорить, девское чудо! Так ты правду говоришь, что здесь царская дочь? Да! И она открыла свое покрывало, чтоб он ее поцеловал? И он ее не поцеловал? Вот бесстыдница! Вот уж придешь, береги свою косу, золотую, чесаную!
Молва. А там, на Перуновом поле, война. Наши братья защищаются, а наши женихи поклялись его убить. И Гомон там, и Тишина, и Крик. И Смех там. И Смех, и он за нас. А Осетр, Вепрь, Вечер, Ветер схватили меч и против. И все там. Кто за нас, кто против нас. И только один Небо остался в храме и молится там. А убить его они все-таки не могут, потому что сначала они должны убить нас, а потом уж его. А на своих невест никто из них не пойдет. А некоторые говорят, что и убить его нельзя, потому что он бог. А это что? А! (подымает ворот рубахи, и оттуда блистают надетые латы). А! (смеется). А это что? (подымает руку, и в руке из-под цветов блестит короткий меч).
Гордята. Ах ты, батюшки! До чего мы дожили! Девушки в броне! Девки наши мечи и латы понадевали.
Боярыня. О, мать, мать!
Гордята. Так нет же! Не ударит меч о твою звонкую кольчугу и не пробьет твою нежную грудь. Раньше пронижет мою седую грудь и грудь верных наших слуг, а потом уж дойдет до тебя. Я защищу тебя, мое дитятко ненаглядное. Иди, иди, смотри на своего бога; сколько хочешь смотри, вволю смотри и не бойся. Я, старая мать твоя, здесь, с тобой, не оставлю тебя. Сенные девушки, идите за ней. И за своего бога не бойся. Не посмеют мальчики сделать вот столько зла. Иди, любуйся на него вволю. Уж я не выдам своего дитяти. И слуги здесь. И испытанная челядь здесь. Пой, пой.