Помимо всякой мистики, Ася, уязвлённая было равнодушием Бори, оказывалась теперь всецело ублаготворённой…
Немедленно были оповещены все знакомые, причём оповещение происходило исключительно в ночные часы. Впрочем, это понятно: телефонный звонок, раздирающий полуночную тишину, глухие рыдания в трубке и полный таинственного содержания рассказ о двух влюблённых. На только что разбуженных слушателей это производило ошеломляющее впечатление. Но Ася положила не останавливаться на достигнутом. За свой счёт она взяла на работе отпуск и принялась, точно какая-нибудь grande dame, ездить с визитами. Всюду говорила она одно и то же, всюду заливалась слезами и, конечно, всюду срывала сочувствие. Дошло даже до того, что она упросила Алмазовых сфотографировать её на кладбище. Вот она стоит, скорбно повесив руки, и в задумчивости смотрит на могильный камень. А вот она достала платок и в отчаянии прижимает его к лицу. Сашенька, щёлкавшая затвором, сама едва не плакала. И когда впоследствии Алмазов спросил её, что это за новая мода, для чего это нужно фотографироваться на кладбище, Сашенька разразилась слезами и обвинила мужа в жестокосердии.
— Давайте теперь помолчим, — сказала слабым голосом Ася, утомлённая фотосессией.
Алмазовы покорно подошли к могилке и замерли.
— Вот ты, Илья, проницательный, — проговорила, спустя минуту, Ася, — скажи, что это был за человек, — и она указала на фарфоровый овал с изображением Бори.
Алмазов попытался отговориться. Но Ася только вздохнула тяжело:
— Иногда одного взгляда бывает достаточно.
— Да, но одного взгляда на фотографию…
— Иногда фотографии говорят о человеке больше, чем сам человек.
— Ася, но ведь это даже не фотография! — взмолился Алмазов.
Но Ася была непреклонна.
— Ты же сам сказал, что, трудно по фотографии… Значит, ты имел в виду, что это фотография.
«Господи! Да что же ей от меня надо-то?» — закричал про себя Алмазов. Но тут на помощь ему пришла Сашенька.
— У него были тёмные глаза и тёмные волосы, — сказала она, щурясь на фарфоровый овал. — И ещё он был очень печальный.
«И носил он вязаный свитер…» — подумал Алмазов, радуясь тому, что Ася оставит его в покое.
Но тут же радость его улетучилась, потому что Ася вдруг зарыдала и повисла у него на руке.
Они медленно побрели с кладбища.
Было тихо и, несмотря на всю пестроту от венков, торжественно. День стоял безветренный, и безветрие только усугубляло и тишину, и торжественность, делая их суровыми и почти неестественными. Алмазову захотелось остановиться и, ни о чём не думая, прислушаться. К себе? К тишине?.. Но на руке у него висела Ася. Он покосился в её сторону и, заметив на чёрном рукаве своего пиджака её белую пухлую руку, красивые длинные пальцы с накладными неровными ногтями, отвернулся досадливо…
Мироедовы, опасаясь за здоровье и рассудок Аси, постановили её, впавшую в мистицизм, отправить на отдых за границу, где зачастую любая дурь проходит сама собой. Впрочем, Тихон Тихонович сейчас отбросил всякую мистику и, назвав её вздором, заявил, что «Аська с ума сходит, бесится. Её замуж надо бы отдать, а не по заграницам возить». Но такой негуманный подход был отвергнут остальными Мироедовыми, и судьба Аси решилась в пользу заграницы. Но чтобы и там Ася, чего доброго, не наделала бы глупостей, к ней решено было приставить кого-нибудь из родных. Ася, обрадованная такой внезапной возможностью прокатиться и развеяться, пожелала видеть в качестве компаньонки Сашеньку, о чём и упросила Алмазова.
— Сейчас мне это просто необходимо! — говорила она, заламывая руки.
Алмазов, сколько ни злился на Асю, но отказать ей не смог, к тому же и Сашенька выразила желание сопровождать свою кузину в поездке. И Алмазов, делать нечего, согласился, предоставив дамам полное право самим позаботиться о предстоящем путешествии. Сашенька и Ася предпочли отправиться в Австрию.
В Вену прилетели уже вечером. Из аэропорта на маленьком автобусе отправились в гостиницу. Дорогой молча смотрели в окна, отыскивая глазами всё то необычное, что встречает путешественника, лишь только он пересекает границу своего отечества. Завидев что-нибудь интересное: массивный купол или длинное тулово башни, — также молча дёргали друг друга за рукав и указывали за окно с таким выражением, как будто имели к увиденному самое непосредственное отношение.