- У меня ваш первый альбом еще с детства. Можно сказать, вырос на нем. Каждый день в ушах. Другие тоже все есть, даже последний качнул, только еще ничего не выучил оттуда. Никогда не думал, что ты будешь у нас на кухне сидеть… это ж, блин… я даже не знаю…
- Хочешь автограф? – улыбнулся Иван, чувствуя себя древним, почти динозавром.
- А у меня есть, - смущенно ответил парень. – Я ездил на ваш концерт в Барселону три года назад с отцом. Вернее, мы там отдыхали, а на концерт попали, потому что вы приехали.
- Понравилось? – улыбка стерлась. Они с отцом ни на концерты, ни на футбол не ходили. Не пришлось, куда-то ушло все в песок на берегу Черного моря, как если бы и не было. Но ведь было же. Доверие, слепое обожание, щенячья преданность. И лет ему было столько, сколько этому мальчику. А ведь у каждого свой собственный груз недосказанного.
- Спрашиваешь! Круто! Даже папе понравилось!
Нравилась ли его музыка собственному папе, Ванька тоже так и не спросил у него. Жалко. Наверное, хотелось знать.
- Ну если не автограф – то чего тебе? Могу оригинальный диск прислать. Или билет на концерт, хочешь?
- Не! Я в августе еду в Киев. Подарок на совершеннолетие. И буду у тебя… Ты мне лучше привет передай.
- Ну, привет так привет. Как звать тебя?
- Ян. Но лучше скажи, что привет Тель-Авиву за вкусный кофе, - и перед Иваном на столе оказалась большая чашка с дымящимся ароматным напитком.
- Заметано, - кивнул Мирош.
Еда глоталась с трудом, а вот кофе пришелся неожиданно кстати. Выручил. Хоть как-то проснувшись, Иван позволил этому дню наступить. И, схватившись за телефон, занялся делами насущными. Пусть здесь все взял на себя господин Фридман, надо было подготовить остальное дома.
Звонок Игорю, начальнику отцовской охраны. Дмитрий Иванович вбил этот номер в его телефон в Торонто на всякий случай. Иван сохранил. Вот когда пригодилось. Но, как оказалось, дома тоже уже все были оповещены. Их должны встречать в одесском аэропорту, как только сообщат о рейсе прибытия. К похоронам шла подготовка. А Иван был лишним участником спектакля под названием «Уход Дмитрия Мирошниченко».
Не так много ему оставалось. Присутствовать на кремации.
И ничьей вины нет в том, что он сам так однажды захотел. В Торонто еще можно было все изменить, а сейчас и не деться никуда. Ни во что не вцепишься.
Потом явился Фридман, вручил ему сумку со словами: «Здесь личные вещи, можете их забрать». И Иван забрал, так и не рискнув влезть внутрь. Сил туда лезть у него не было. Видеть перед собой вещи, которых касалась рука, вот та, ледяная рука человека, которого он не узнал? Думать об этом он не мог.
Ближе к ночи, когда все было уже кончено, а билеты до Одессы забронированы, в очередной раз прорвался материн звонок. И если до этого он ее игнорировал, то сейчас предпочел принять вызов – еще не хватало, чтобы она явилась и устроила свой традиционный концерт, когда не следует.
- О-о-о-о, - протянула Мила в трубку, едва он ответил. – Ты сделал одолжение и решил со мной поговорить?
- Нет. Я хотел тебя попросить, - сухо сказал Иван.
- Попросить? – удивленно икнула мать.
- Да. По возможности не звони мне больше. Хотя бы ближайшие трое суток, пока не пройдут похороны.
- Что значит «пока не пройдут»?! Я потому и звоню! Я ничего не знаю… когда… где… как…
- Тебя там не будет, Мил. Он не хотел.
- К… как? – она поперхнулась собственным вопросом и громко всхлипнула: - Но я хочу попрощаться! Я больше не увижу его никогда. Ладно он – никогда меня не любил, не жалел. Всё делал мне назло. Но ты же должен понимать, каково мне. Ты же не такой, как он. Ты не можешь быть, как он!
Последнее она визгливо выкрикнула и разразилась рыданиями.
- Еще недавно ты утверждала, что я такой же, - медленно заговорил Иван, не слушая ее плача. Его собственный плач – где-то глубоко внутри – все еще не разразился, но ворочался неясной тяжестью. – Смотреть не на что, его кремировали.
В трубке повисла тишина, которую прервал потусторонний Милин голос:
- Ты не мог так поступить.
- Мог. Все будет так, как он просил. Это единственное, что я могу для него… - в горле запершило, Иван, беспомощно глядя на пса, протянул к нему руку и коснулся его головы. – Он никого не подпустил в конце, но сейчас я тебя не пущу.
- Я прошу тебя, пожалуйста. Ванечка! – заныла мать. – Я без него не смогу-у-у…
Мирош слушал ее стоны и с трудом сдерживался от того, чтобы бросить трубку. Видимо, то и держало – сейчас ее горе было настоящим. И жалость в нем оказалось сильнее того, что он считал правильным или неправильным. Ее горе было звонким, кричащим, чистым. Но и его… его горе, отцово горе… как так вышло, что он только сейчас вдруг понял?