Дальше – Харьков. Вот о чем думать надо. И о Владе, не сводившем с него наблюдающего взгляда. Носится с ним, как с ребенком. А у самого Славка, которая сдала сессию и ждет в Киеве. Тоже – чем не ребенок?
Они ужинали под «Нирвану», как в старших классах, только вместо стряпни Веры Генриховны была Ванькина. Снаружи, затарабанив по стеклу, будто бы просясь в дом, пошел дождь. Резкий, порывистый, какими бывают ливни на юге, у моря, и каких не дождешься на севере, где текут реки. Там все чужое. Но что оставалось родным здесь?
И кто скажет, что он не живет? Вот, пожалуйста. Заваривает чай. Водка под блины не пошла. Не то настроение. А для чаю – в самый раз.
А потом они, разложив на полу ящики со всякой всячиной, собранной по дому, постепенно укомплектовывали коробки с тем, что сочли имеющим шансы пригодиться. И мешки с тем, что требовалось выбросить или отдать кому. Наверное, попроси Иван Милу – она бы с радостью согласилась. Но все в нем противилось тому, чтобы впускать ее в эти комнаты, где отец провел последние годы жизни, куда он ушел от нее.
Иван и сам ушел. Вычеркнул себя. Он о многом мог забыть, на многое – забить. На ее эгоизм, на ее нелюбовь, на ее злые слова, бросаемые ему в моменты, когда правда вырывалась из нее вспышками неуправляемой энергии. Но он не мог забыть того, что она сделала Полине. С тех пор, как узнал, – тему закрыл для себя навсегда.
Потому все просто. Одежду в этот мешок. Барахло – в тот. Книги… книги пусть стоят на полках.
- А это куда? – спросил Фурса, показавшись из кабинета с очередной кипой бумаг в очередном ящике, извлеченном из бюро. Вот бумаг они выбросили немерено.
- Бюрократ несчастный, - беззлобно усмехнулся Иван. – Ставь на пол, разбираться будем. И наверняка же ничего полезного…
За этим самым разбором бесполезного Влад и уснул в кресле, пока Мирош раскладывал документы по стопкам. Лист за листом.
То, что дела у отца были приведены в порядок, он понимал. Адвокат на той злополучной встрече оговаривал, что Мирошниченко-старший готовился к отходу от дел основательно, до последней мелочи. Потому в квартире едва ли могло сохраниться хоть что-то важное. И так оно и выходило.
Немыслимое старье – давно неактуальные документы совковой действительности, фотографии прабабок-прадедок, дипломы, награды, дурацкие грамоты – за учебу и за соревнования по гражданской обороне. И среди всего – собственное свидетельство о рождении. Свидетельство о рождении Ваньки. Дедова настольная медаль за третье место в таллиннской спартакиаде – он греблей баловался по молодости. Метрическая на прадеда, того, который якобы немец. Удивительная, еще дореволюционная купчая на землю на имя этого прадеда. Не отец – крот. Рыл, рыл, рыл – нарыл. Иван только усмехался себе под нос, под Фурсовский храп. Вот, чем бывший мэр, по всей видимости, стал увлекаться, когда ушел из политики. Полез корни искать. Когда побегов зелени не предвидится, начинаешь рыться в земле. Впрочем, у него-то с побегами нормально. Есть же мелкий Штофелёныш.
Свидетельство о браке с маман – 1989 года. Свидетельство о разводе – 2014-го. Исковое заявление о расторжении брака. Пакет документов в той же папке. Все вместе большой скрепкой подколото.
Несколько мгновений Иван внимательно рассматривал эту писульку, отпечатанную на тонкой пожелтевшей бумаге – явно печатной машинкой. И тщетно пытался въехать в то, что это значит. Древнее же совсем. Явно не в четырнадцатом подавалось.
А когда начало доходить, беспомощно опустил руки на колени.
Датировано мартом 1992-го.
И это значит, что предположение, брошенное им в запале и оставшееся безответным, соответствовало действительности. Действительности гадкой, грязной, испещренной уродливыми трещинами, не подлежащей реставрации.
Мила. Удержала. Отца.
Им.
Иваном.
Потому что это март 1992. Это год рождения Полины. И его год рождения. Только Ванька родился на два месяца раньше, в конце сентября. Поля – ноябрьская. Матери всего-то повезло быстрее забеременеть. Но отец действительно разводился с ней. Спал – и разводился с ней. Сделал ей ребенка, которого не хотел, – и разводился.
И как тогда объяснить, что ненавидела его она, а не он? Разве так бывает? Мать, а не отец обзывала его то ублюдком, то недоноском. Мать, а не отец не скрывала того, что он мешает. Мать, а не отец годами игнорировала его. Кроме первых нескольких лет, которых он почти уже не помнил, потому что человеческая память как сито. Чем больше сыпешь, тем больше высыпается. Пока однажды не прорвется и не вытрусит все.