И что уж теперь-то? Брось семя в иссушенную почву – ничего не взрастет. Такой была его любовь к Миле, она не взросла.
Но он все еще защищал, и раз тогда не сумел – сейчас обязан был. Польку. Он защищал Польку.
- У меня к тебе просьба, - облизнув губы, проговорил Иван.
- Какая? – с некоторым любопытством взглянула на него мать.
- Не лезь больше к ней. Не смей приближаться, что бы ни было. Иначе я обнародую результаты теста на отцовство.
Мила икнула и хапанула воздух, глаза ее округлились от удивления, почти как в его фантазиях о трагическом удушении, но она все же нашла в себе силы тихо выдохнуть:
- Какой еще тест?
- Генетический. Мой и Мирошниченко Дэ. Я уже два дня все знаю, Мил. И я не буду спрашивать тебя, почему ты молчала, когда я подыхал. Я прошу – больше ее не трогай. Никогда.
- Все вы чокнутые!
- Ты меня услышала?
- Что захочу, то и буду делать, - заявила она и рванула на себя ручку чемодана.
- Тогда останешься совсем одна. А я уничтожу даже твое имя.
- Я всю жизнь одна, привыкла.
- Я тоже один. И мне тоже нечего терять. Можем помериться силами, конечно. Но я же твой сын. Твой. И времени со здоровьем у меня несравнимо больше. Сейчас ведь уже ничего не страшно, да?
- Как же ты достал меня! – сорвалась, наконец, Мила. – Всю жизнь мне испоганил, никак не уймешься. Делай, что хочешь! Хоть с курицей своей живи, хоть скоморохом скачи!
- Ну вот и договорились. Если что-то надо – звони.
- Как скажешь, сынок, - вместо прощания фыркнула Мила и не по годам резво влетела в вагон, втащив за собой чемодан.
Она не оглядывалась больше. Она шла по проходу между сидений, разыскивая свое. Движения, отточенные до автоматизма, сейчас были не более резкими, чем обычно, хотя внутри нее клокотало так и не выплеснувшееся отчаяние. Она подавляла его усилием, которое давалось ей непросто – отвыкла. Истерики для Милы Мирошниченко – дело обычное. Самообладание – не самая сильная ее черта. Но сейчас дойти до нужного кресла, упасть в него и хоть ненадолго отрешиться от действительности сделалось необходимым жизненно. У нее впереди целых два с лишним часа, чтобы упиваться горечью и разочарованием. И то, и другое давно – вечные ее спутники. Что бы она ни сделала, куда бы она ни отправилась, они следовали за ней след в след, иногда настигая и затапливая ядом все ее существо.
Но Мила давно не опасалась никакого яда. Она все потеряла и ничего не боялась. И в мыслях ее настойчиво раз за разом раздавался Ванькин голос: «Сейчас ведь уже ничего не страшно, да?»
В самом деле, когда все уже случилось, страх стирается из клеток, составляющих человеческий разум, все еще бьющийся под черепной коробкой и не желающий угасать. Случившееся устанавливает собственные правила в том, что зовется жизнью. И, втягивая поглубже воздух – не от волнения, а для следующего шага, наравне с кислородом в легкие пускаешь в себя понимание: миг благословенного одиночества, который ждет в самом конце пути – вот он. Уже наступил.
На ее лице воцаряется спокойная улыбка, не касающаяся глаз. Свет солнца в окнах вагона выхватывает ее стройную фигуру – не тронутую временем. Сердце не спеша толкает кровь по сосудам. Так же неспешна поступь – это единственно верный путь, выбранный среди всех перейденных черт.
Страха нет. Все уже случилось. Чего бояться?
- Я боюсь, слышишь?! – рыдала она в телефонную трубку, двадцатипятилетняя и глупая, накануне Рождества в пустом доме. – Мама, я боюсь, что он просто не придет. Он же через силу приходит по вечерам, ему же это надоест, в конце концов.
- О разводе говорил? – деловито поинтересовалась Горовая.
- Нет. Он вообще себя как обычно ведет почти… только уже несколько недель меня пальцем не тронул. Мы с ним последний раз еще бог знает когда!..
- А ты маленькая, что ли! Ну прояви смекалку.
- Да я уже проявляла, - заплакала Мила в трубку пуще прежнего. – Говорит, устал на своей проклятой стройке! Три недели уже как устал!
Лидия Петровна некоторое время помолчала.
- Но и развода ведь не просит, - снова заговорила она. – Перебесится. А ты, может, хотя бы сейчас меня услышишь. Я сколько раз тебе говорила – рожать надо! А лучше б парочку. И куда б он делся.
- Ну, куда мне рожать, мам! Я только отучилась, работаю всего два года, мы еще жить не начали! Я же не знала, что он вот так! Откуда она только взялась!
- А надо было знать, - поучительно сказала Лидия Петровна. – Ты точно не придумываешь, Мил? Нафантазировала себе…
- Да я же вижу! – взорвалась Людмила почти со всей злостью, на какую была способна. – Я же не слепая! Он дома разве что ночует, вчера думал, что я спать легла, а сам звонит куда-то, и голос такой… я еще на Новый год догадалась, он и тогда бегал звонить, пока мы все с вами на кухне были. А я зашла, и услышала… Ее Таня зовут, мам. Он ей обещал, что это последний новый год порознь! Ты представляешь? Последний!