Зачем явилась? Чего хочет?
И среди тысячи вопросов раздавался единственный, робкий, едва слышимый, все еще звучавший надеждой: а может быть, потому и пришла? Освободилась и к нему пришла? Несмотря ни на что – пришла?
Спазмом сперло грудь, и Иван закашлялся. Ничего страшного, просто слишком глубоко затянулся, слишком долго не выпускал из легких дым. Чушь. Все это чушь. Если начнешь думать, уже не остановишься. А ему надо остановиться, и госпожу Штофель остановить, дуру безмозглую.
Он уже почти решился. Почти встал со скамьи, чтобы двинуться к подъезду, как вдруг его долбануло новое откровение: что бы он ни говорил ей, чего бы ни добивался, какими бы ни были ее и его цели сейчас – они увидятся. Спустя пять лет они увидятся. Он ее увидит. В любом случае. Сейчас или на несколько дней позже. Увидит. Можно в такое поверить? В каком надо быть состоянии, чтобы верить? Кем надо быть?
Он медленно достал из кармана телефон. Вошел в почту. Раскрыл полученное от Таранич сообщение с архивом видеофайла. Нажал на него и часто задышал, ожидая, предвкушая, осознавая, что хитрит, мухлюет – он взглянет на нее раньше, чем вживую. Он взглянет на нее сейчас, на этом проклятом видео, чтобы понять… черт подери, понять, сможет ли все это вынести.
Воспроизведение запустилось быстрее, чем он успел передумать.
И единственное, к чему сейчас было приковано его внимание – это к тонкой светлой фигуре на сцене. Съемку запустили в тот момент, когда она повернулась спиной к камере и шла к роялю. На ней что-то светлое, пониже коленей, струящееся по ногам. Платье или юбка. И ровные напряженные плечи. Он бы вот так ее не узнал, наверное. Но узнал бы сразу, едва раздалась музыка. И не только потому что камера сместилась, чтобы стало видно крупным планом лицо. А потому что почувствовал прикосновение ее пальцев к клавишам.
Жадным, оголодавшим взглядом он впивался в ее черты, совсем мелкие на экране телефона, и не знал, на каком свете находится. Радоваться ему или удерживать себя от фокусов, от которых предостерегала Рыба-молот.
Зорина.
Зорина!
До красных точек перед глазами – Зорина. Еще красивее, чем он помнил. Взрослее, без прежней полудетской мягкости лица. Серьезная, сосредоточенная. И играющая.
Сначала он и не слышал толком. Потом только разобрал – и это заставило его улыбаться. Улыбаться! Его, которому в пору выть по себе и по ней.
Единственная женщина, которую он видел своей. Его жена – пусть не по людским законам. Половина его сердца. Та, из-за которой… та, ради которой.
Песня за песней – его. Те самые мелодии, что однажды Полина играла в Затоке, когда была с ним на одной сцене и, больше того, – частью «Меты». Всего несколько вечеров. Что она творила с этими клавишами тогда. Сейчас – она творила ими их прежнюю жизнь, которую они потеряли. Она рисовала картины их прошлого, которые стереть было невозможно. В музыке – она тоже стала взрослее. А лучше ее и тогда, в минувшем, никого не нашлось.
Он вслушивался, всматривался, лихорадочно дергался от звуков, меняющих ритмический рисунок, и от настигающего его каждое мгновение осознания: это она. И это он на нее спустя пять лет смотрит, хоть и на записи. Впору бы остановиться. Но куда там! Иван уже не сумел бы. Он сжимал в руках трубку и покачивал головой в такт мелодии, и губы его сами начинали шевелиться, напевая «Девочку…», «Зори на потолке», «Эфир», что-то еще.
До последней секунды, когда Полина, резко оборвав пассаж, не дойдя до его завершения, прекратила играть. И его сердце тоже замерло. Иван хапанул ртом воздух. И понял.
Как тут не понять.
Вся его жизнь, вся ее жизнь – незавершенный пассаж. За что только? Зачем? Ему уже не двадцать лет, чтобы рыдать, грохаться в обморок или мчаться куда-то от своих кошмаров. Но подняться к ней сейчас – это добить себя. Тут бы хоть со скамьи подняться.
Впрочем, последнее ему удалось.
Часом позднее, не чувствуя ни рук, ни ног, он вваливался в свою квартиру на Подоле, к которой все еще привыкал, где так до конца и по-настоящему не обжился. Знал, что надо поспать хоть немного. Знал, что ближайшие дни будет пересматривать все возможные ее выступления, какие только найдет на Ю-тубе. Знал, что они там будут – судя по анкете, она успела добиться того, чем можно гордиться.
И он гордился ею. Странно, страшно, нелогично, непоследовательно – гордился, будто бы имел право на гордость тогда, когда Полина решила доиграть пассаж. Всего лишь это, едва ли больше. А значит, ему придется выдержать.
Оказавшись дома, Иван добрел до гостиной. Влез в бар. Плеснул виски в бокал. Некстати вспомнил Милу. У него точно такой же алтарь, но алтарь, состоящий из песен, сыгранных пять лет назад в Затоке. И еще одной, которую Поля ему подарила. Впрочем, все последующие были надстройками.