И именно тогда, в ту минуту, среди гомона голосов и рева машин вокруг аэропорта Шенефельд, ее пограничное состояние в одну секунду расколол голос, от которого по пояснице забегали ледяные иголочки.
- Привет! Я на машине.
В тот день он сделал удивительное открытие, неожиданное в своей простоте и очевидности, но, тем не менее, скрывавшееся за очередным виражом до тех пор, пока Иван не преодолел его.
Это хорошо, что есть вещи, которые нельзя забыть. Это хорошо, когда память позволяет сохранять некоторые воспоминания столько, сколько дышишь. Технически человек – просто сосуд с костьми, мясом, сухожилиями и кровью. Даже мозг – всего-то скопление нервных клеток. А его жизнь – это то, что он помнит. И значит – хорошо, что он может помнить.
Вопреки всем приложенным усилиям, когда он разнес самого себя по кирпичику, до основания, увлекшись саморазрушением настолько, что перешел к самоуничтожению, чтобы попробовать на пустыре строить новое, что-то главное в этом процессе Мирош упустил. Нет, иногда ему казалось, что все удалось. Перед самим собой он разыгрывал роль человека, если не излечившегося, то, по крайней мере, дееспособного. Делал вид, что забыл – и не вспоминал неделями, не преминув даже хвалить себя за то, что прожил еще один день без воспоминаний. Последние два года так оно и было, если не считать песен, которые создавались из образов, подбрасываемых его сознанием, и куда уж отрицать – памятью.
Так длилось долго. Очень долго.
Пока однажды его не тряхнуло как следует. Спустя время и спустя миллионы полностью обновившихся в организме клеток. Роскошь невероятная – помнить. Что останется, если забыть? Что будет в сухом остатке – потом, в самом конце? Что останется от него?
Тезис, придуманный пять лет назад в зале Литературного музея, оказался пророческим. Кто они? Отражение друг друга или части целого?
Тогда Мирош еще не знал ответа на этот вопрос, но сегодня, вспоминая, невольно усмехался себе под нос. Они не были частями. Они были – целым. Они, в сущности, один и тот же сосуд. У нее своя пара рук, а у него своя. Но в руках этих, в этой коже, в этих пальцах, в этих венах – единый генетический материал.
Сейчас этот генетический материал держал стаканчики кофе у выхода из аэропорта, поеживался от внезапно подвалившего холода – и видел картинки собственного прошлого. Не думая о том, что делает здесь. Не думая, зачем приехал. Не представляя, что скажет.
Рисунки, стилизованные под Гапчинскую, из «Базилика» на одесском вокзале. Толкотня народа в тамбуре. Его бешеный пробег через вагоны. И белокурая головка у грязного окна. Хмурая. Она тогда часто хмурилась, если он оказывался рядом. А потом научилась смеяться. Единственное, чего он не знал, – умела ли сейчас. И бесконечно, больше, чем жаждал чего бы то ни было за все двадцать шесть лет собственного не всегда успешного шествия по планете Земля, хотел это узнать.
О том, что ее рейс приземлился, сообщило табло. Это тогда он рванул к кофейне здесь же, неподалеку, взял кофе и вырвался на улицу. Ждать. Замерев на месте, затаив дыхание. И лишь иногда чуть крепче сжимая пальцы со стаканчиками.
А когда она вышла, в очередной раз будто получив удар под дых от осознания, что Поля рядом и никуда не денется, Иван сделал шаг к ней.
- Привет! Я на машине.
Если бы не чемодан, она, наверное, подпрыгнула бы. Но вместо этого подняла голову и проговорила:
- Вероятно, надо сказать спасибо. Но меня интересует – зачем?
Мирош стоял напротив нее в кроссовках, джинсах и рубашке с длинным рукавом, но все же совсем не по погоде одетый. Днем было жарко, почти как летом. К вечеру пришлось вспомнить, что апрель даже в миг своего исхода – не июль.
- Было бы лучше, если бы ты, не зная толком дороги, добиралась одна? – пожал он плечами. – А у меня есть тачка, отнюдь не шапочное знакомство с Берлином и кофе.
- Всегда и везде существует служба такси, а ты мог бы найти себе занятие поинтереснее.
- Если я тебе скажу, что меня Марина попросила, тебе легче станет?
- Подрабатываешь водителем?
- Кручусь как могу, - улыбнулся Иван и подошел совсем близко, протягивая ей стаканчик со все еще горячим напитком. – Давай меняться. Ты мне чемодан, а я тебе трубку мира. В смысле… чашку.
- Я не хочу кофе, тем более, вечером, - отказалась она. – Еще меньше я хочу ехать с тобой. Но ты же не отвяжешься! И подумай еще раз, прежде чем ответишь: тебя действительно послала Марина?
Улыбка с его губ стерлась. Он глянул по сторонам и, увидев в паре шагов от них урну, выбросил туда оба стакана. Потом снова вернулся взглядом к Полине и абсолютно спокойно сказал: