Уж лучше бы пахло зеленым чаем с бергамотом! Можно бы было воскресить в памяти гостиницу у Каботажной гавани, где он себя хоронил. Эта была другой. Эта вся пропахла Полиной, ее духами, ее кожей, ее присутствием под одной крышей – пусть и через несколько стен. Два карлсона. Два, мать его, про?клятых карлсона.
Привалившись к двери со своей стороны, Иван долго смотрел в одну точку, упершись взглядом в окно, но едва ли различая, что за ним. Он не видел и того, что оно открыто. Не слышал галдящих за ним Гансов, Петеров и Урсул. Пройдет еще совсем немного времени, и они расползутся по домам из маленьких и больших бирхаусов, чтобы утром дружной и организованной толпой (немцы же!) топать на работу.
Среди всего этого – он сам где? Застыл навечно. Мухой в янтаре. И в совсем другом мгновении, чем то, о котором когда-то мечталось. Подстава. Его предали и обманули. Не было очага за камышами у моря, не было влажной лодки, холодившей спину. Пледа, расстеленного на мокром песке, не было. Чая в термосе. Лорки, носившегося у кромки воды. Ни-чер-та не было.
А самое главное – она. Переломанная, разбитая, измученная им – была. Через две стенки.
Мирош расстегнул пуговицы рубашки. Устало стащил, бросил на стул и поплелся в душ. Попытаться смыть с себя этот день. Снотворное в рюкзаке. Все-таки не выдержал. Обзавелся. Уже месяц не спал нормально, а завтра ответственный день.
Не доверяя себе, он боялся заиграться снова, как уже однажды заигрался. Допинг, анестетик. Теперь вот средство для сна, купленное в обычной аптеке.
Ни хрена не бывает бывших наркоманов. Если бы его сейчас всерьез спросили, считает ли он себя бывшим, он бы совершенно точно ответил, что он зависимый человек, не употребляющий препараты уже два года.
Два чертовых года.
Он еще помнил себя тем, угарным, под кайфом, не выбирающимся из оргий, исключительно и не иначе чудом сохранившим внешние признаки нормальности. По-другому нельзя – он торговал собственной мордой.
Вернее, Рыба-молот ею торговала. А когда Иван впервые забыл текст песни прямо на сцене и грохнулся с нее в каком-то очередном кульбите, она сообразила, что предаваться этому счастью осталось недолго.
Она заперла его в своем доме, предварительно сбагрив дочку в языковой лагерь, отняла телефон, лишила ноутбука, отрезала связь с внешним миром и получила возможность воочию наблюдать его ломки. Это она подсовывала ему алкоголь вместо очередной дозы. И снотворное, чтобы он спал во время болей, усугубляя его агонию. Никуда его не выпускала, максимально избегая огласки. Все что угодно, лишь бы никто никогда не пронюхал, что солист группы «Мета» – наркоман. Потому что это означало крест на его карьере. А значит, и на Маринкиной карьере тоже – она слишком сильно вложилась, вросла в свои «карандаши».
Он потерял счет дням, мучаясь болями, разве что о стены головой не бился, доходя до состояния, в котором мало напоминал человека. Требовал дозу. Сходил с ума. Врывался в кабинет Марины и угрожал. Но Рыба-молот ни черта не боялась. Она пыталась помочь так, как умела. С наименьшими потерями. Все и всегда хотели от него наименьших потерь, чтобы он просто не приносил никому проблем, но забивали на то, что он сам всегда, всю жизнь, был бродячей, никому не нужной проблемой, единственное достоинство которой – какой-никакой талант.
Три года Иван провел под кайфом, превратив спиды – не в баловство, а в необходимость собственного организма. Он психовал, орал, заливался спиртным в огромных количествах. Дней десять, не меньше, пока не начало отпускать.
Тогда это и случилось. В Маринкином доме.
Он сидел в ее кабинете и слушал очередные нотации, периодически огрызаясь. Их ссоры в ту пору не прекращались. Впрочем, к тому времени и в «Мете» Иван пересрался со всеми, только Фурса все еще пытался хоть что-нибудь сделать, Санчо Панса придурочный.
Марина нависала над ним всем своим пышным телом и бубнила что-то про ответственность, про вложенные в них средства, про то, что еще одна выходка – и он может катиться. Мирош знал, что не покатится. И она тоже знала. По-своему она его даже любила, но всерьез начинала искать альтернативы «Мете» для укрепления собственного положения.
Иван сидел на ее замечательном мягком кожаном диване и болтал своей замечательной ногой в ботинке. А рядом стоял замечательный стеклянный столик, который ему ужасно хотелось разбить о Маринкину голову, лишь бы только она заткнулась. Он был пьян. И не мог быть уверенным в том, что дальнейшее ему не пригрезилось.
Если бы это происходило во время прихода, то скорее посчитал бы, что случившееся – всего лишь глюки. Но до состояния белой горячки Мирош тогда еще не упился.