Они увлеклись. Он увлекся. Она увлеклась.
Иван еще помнил то, что они гармонировали когда-то во всем. В музыке, в жизни, в постели. Они были созвучны, они принадлежали одной тональности, даже цвет их душ совпадал.
Сейчас гармония находилась вот в эти мгновения, когда можно хоть ненадолго забыть, кто он и кто она. И просто позволить себе снова работать вместе. Периодически задевая друг друга и чуточку дурачась – несмело, с робостью, которой в нем не было много лет.
Он слишком соскучился по ней за эти дни, когда их графики не совпадали. А увидел – и снова пропал.
Заглохли они в самом конце.
На строчках:
Это город чужих пристанищ,
Одиноких слепых скитальцев.
Я твои обожаю пальцы,
Что в ладони моей остались.
- Так! Ну чего непонятного? – пояснял Гриневич, снуя между ними и камерой. – Допел. Почувствовал руку на плече. Обернулся – она. Два крупных плана. Все понятно? Искрить должно.
- Так искрить или тоской веять? – рассмеялся Мирош, ловя себя на мысли, что подмигивает Польке.
- А ты попробуй совмести!
- Да мы уже третий раз пробуем.
- Искрить тоской или тоскливо искрить, - беззлобно проворчала Полька и спросила у Ивана: - Это мы опять тратим спонсорские капиталы, да?
- Я скоро почувствую себя неплатежеспособным, чтобы с ними со всеми рассчитаться за собственную бездарность, - улыбаясь так, что от глаз поползли тонкие лучи морщинок, развел он руками. За все эти недели впервые – как раньше. Жмурясь, будто улыбка идет из-под ресниц.
- Можешь выставить мне счет за мою долю, - рассмеялась она.
- Я подумаю. Но пока меня не оставили без трусов, можешь быть спокойна.
- Так! Ну чего за балаган? – ворвался в их кои-то веки идиллию Гриневич. – Пробуем еще раз. Штофель – подошла, ладонь на плечо положила. Страдай.
Она послушно вернулась на исходную позицию. Режиссер кивнул, лампочка загорелась, Полина подошла к Ивану, положила ему на плечо руку, и губы ее непроизвольно растянулись в улыбку – она поняла, что в этот самый момент, рядом с ним, среди всего этого настоящего балагана совершенно не может страдать. Слишком счастливой себя чувствовала, чтобы страдать.
- Простите, - выдохнула она сквозь нахлынувший на нее смех. – Я еще попробую…
И снова сделала несколько шагов назад, кусая губы, чтобы вернуть себе серьезное – тоскливое – выражение лица. Иван повернул к ней голову и, ловя смешинки в ее глазах, которые будто возвращали их обоих в то время, когда они были счастливыми, раскатистым голосом на мотив песни выдал:
Это город, в котором реки
Многих русел неисчислимых.
Каждой каплею – чье-то имя.
Ну а мы – два пингвина в ковчеге.
А потом прочистил горло и добавил:
- Что можно пробовать при таком тексте? Страдать по-пингвиньи?
- Упасть и ждать, когда к тебе придет персональный поднимальщик, – хохотнула Полька.
- В кадре будет смотреться очень эффектно. Но тогда нужен другой костюм. С клювом.
- А мне кажется, тут важнее фрак.
- Ты во фраке? М-м-м…
- Я в бабочке! – ляпнула Полька и показала ему язык.
- Сейчас ты в маках, - отрезала Марина, довольно поглядывавшая на своих подопечных. Что там за мысли сейчас вращались в ее черепушке – бог весть. Но явная радость, что Ванька с Полькой заняты друг другом и на ее дочь никто не посягает, читалась в глазах только так.
- Штофель! – Гриневич подскочил к ней и повел ее обратно к роялю. – Ну смотри, дорогуша. Думай о голодающих сомалийских детях, о курсе доллара, о бездомных кошках. Ну хоть о чем, что слезу вызывает. И вперед.
Она кивнула, усилием воли стерла с лица улыбку, и ей даже удалось напустить в глаза тоски. Сделала шаг, другой и, внезапно споткнувшись на совершенно ровном месте, налетела на микрофонную стойку, за которую и ухватилась, чтобы не грохнуться посреди подиума.
Иван автоматически подхватил ее под руки, и она оказалась в нежданном объятии. По шелку заскользили ладони с мозолистыми пальцами гитариста. Но он, помогая ей стать ровно, уже по-настоящему хохотал.
- Что ты там говорила про профессионального поднимальщика?
- Вообще-то пингвином должен был быть ты!
- Да? Я тяжелый, ты меня не удержишь!
- Ну ребя-я-ят! – протянул Гриневич, тоже давясь смехом. Даже оператор, который с самого первого дня работал с каменным выражением лица, уже похрюкивал. – Тут же дела на пять минут!