Некоторое время она молча смотрела на него. Не отстранялась, но и не приближалась. Если в ее голове и бродили мысли, взгляд их не отражал. Но она выразила их словами, глухими и медленными.
А я заплачу, а! За услуги. Дам больше, чем ты тогда, мне не жалко…
Его глаза застыли так же, как и ее. Ничего не выражая и ничего не оставляя для надежды. Только непонимание в первую секунду, которое тут же исчезло, сменившись зияющей пустотой.
- Поль, перестань, - прошептал он, чуть ниже склонившись к ней и понимая, что играет с огнем. – Меня не возбуждают и никогда не возбуждали пьяные в хлам женщины.
- Просто интересно, ты сам цену придумал, или мама помогала? – не слушая его, продолжала Полина. – Вы по каким меркам определяли?
- Ты о чем, Господи?
И этот вопрос остался без внимания. Она тряхнула головой, отчаянно прижалась к нему, быстро, легко коснулась поцелуями его лица и шеи, и губы ее зашептали у самого его уха:
- Я скучаю, Вань…
Оторвать ее от себя сейчас, в эту минуту? Льнущую к нему, податливую, теплую, как раньше. Срывающую все краны, все стопы, всю его прежнюю жизнь в эти годы. Потому что он не просто скучал. Он не жил без нее. Он бродил от точки до точки, которыми определялось его существование, но не жил. Ее тело – его собственный оскверненный храм. И нигде, ни с кем, никогда он не чувствовал того трепета, той бескрайней нежности, той сдирающей крышу страсти, что были с ней. Экстаз сродни очищению.
- Не надо, Полин… - нашел он в себе силы попытаться остановить ее – зная, что слова не действуют. Но отстраниться не мог.
- Чего не надо? – шептала она. Ее руки снова оказались на его коже – под рубашкой. Кончиками пальцев, как по клавишам, она бегала по его позвонкам и обжигалась, сама горела, вздрагивала каждым вздохом. Отстранившись на короткое мгновение, показавшееся ей вечностью, она пробежалась пальцами по платью и нетерпеливо скинула его с себя. Снова прижалась к нему теперь уже обнаженной кожей и судорожно, мучительно выдохнула, глядя ему прямо в лицо: - Я люблю тебя.
Он негромко охнул. Если закрыть глаза. Если просто чувствовать. Как утром. Как раньше. Восемь родинок, вторая из сегодняшних – на груди, сейчас скрытой кружевом. И крошечное светлое пятно от ожога чуть ниже локтя. Оспочка – прививка. Все ее тело – заново. Слепой – только подушечки верхних фаланг зрячие, блуждающие по помнимому. Всегда помнимому. Есть ли там что-то новое, чего не было? Тело ведь меняется. И ее изменилось. Не могло остаться прежним.
Через что она прошла? Через две двери на пути к нему. Через собственную боль. Через гибель своих надежд. Через крах чаяний. Через разочарования. В ком? В нем? В себе? Есть ли место другим между ними?
Она та же. То, что в ней принадлежало ему, – то же. Хоть слепому, хоть зрячему. Они отравлены друг другом. Такое не проходит.
И губам – всего миллиметр до ее лица. Но этого Ваня не видит, потому что боится раскрыть глаза, растворяясь в ее «я люблю тебя». Как к источнику приникая к этим словам. Его никто не любил и никогда не полюбит так, как она. Никто. Никому не будет больно за него. Никто не будет шептать: «Не надо!», - останавливая его в мгновении от жестокости, на которую, видит бог, он способен.
- Зорина, - пробормотал Иван севшим голосом.
Она улыбнулась. Зорина… как раньше. Если и правда смежить веки, можно поверить, что нет ничего, что бы их разделяло. Закинув руки ему на шею, потерлась щекой о его, уже тронутую щетиной, и прикусила мочку уха. Забываясь, забывая… Обо всем на свете. Где они и кто они. Что с ними было. Неважно…
- Ванька, - зашептала она, - все неважно. Слышишь?
Он слышал. Звук ее голоса. Каждое слово. Ее трепетное «Ванька». Ее обещающее «все». Ее обрубающее эту ночь и тусклый свет бра «неважно». Обрубающее с плотью, с костьми, с нитями вен. Потому что важно. Потому что ничего не будет. Потому что нельзя.
Нельзя.
Ладони выброшены вперед. Отталкивающие. Отталкивающие с усилием. С силой. Так, чтобы подальше. Чтобы снова наполнить расстояние между ними воздухом.
Она отлетела на несколько шагов от него и пошатнулась, удерживая равновесие. Глаз от Ивана отвести не могла, и по мере того, как дыхание ее становилось ровным, как возвращалась реальность, приходило осознание, что не нужна ему.
Рывком подхватив платье, Полина вернулась туда, куда он ее отбросил от себя, и прикрылась тканью.
- Как ты так можешь? Как ты смог тогда? – спросила она дрожавшими губами, подняв к нему лицо.
- Что смог? – выкрикнул Мирош, плавясь под ее взглядом, превращаясь в ничто. – Уйти?! Это единственное правильное, что я сделал тогда, поняла?
- Ты мог сказать… - по ее щекам покатились слезы, она облизнула пересохшие губы. – Если бы ты сказал – я бы не ждала. А я ждала. Я все это время ждала, Вань… Я ничего не могу без тебя. Ни жить, ни чувствовать. Не люблю никого. Себя не люблю. Я даже ребенка своего не люблю. Потому что он не твой. Я смотрю на него, в нем от Стаса ничего нет. Но в нем твоего ничего нет! Я же знаю, что он не твой! Мама говорит, что я кошка, - она усмехнулась. Вышло горько, жалобно. Она стерла слезы и договорила: - А что мне делать, если заставить кого-то любить – невозможно?