Первая дверь. Первая стена от него. Здесь дрыхнет Жорик.
Вторая. По?лина. И дверь, и стена.
Не давая себе думать, не понимая, действительно ли правду пришел говорить, Иван занес кулак, чтобы постучать, будто бы его в спину толкали. Да так и застыл, глядя прямо перед собой – на белую деревянную поверхность с черной табличкой и золотистыми цифрами на ней. 924 номер.
Его остановил звук. Нет, не музыки. Не песни. Не клавиш. Ничего похожего на то, к чему привыкло ухо. Звук, равного которому по силе он никогда не слышал.
Рыдание. Чистое. Искреннее. Тяжелое. Надрывное. Оплакивающее. Будто бы по покойнику.
Там, в этой комнате плакала Поля. Громко и отчаянно. Он в жизни не знал, что можно вот так плакать.
Мать позволяла себе слезы, когда злилась или пыталась чего-то добиться, и эти слезы не трогали его уже много-много лет. Нервные всхлипы Татьяны Витальевны, свидетелем которых он стал однажды, были от страха и паники. Плач девок, которых он бросал, унимался за материальную компенсацию.
Здесь он слышал страдание. Едва ли соизмеримое хоть с чем-нибудь на земле. Может быть, гораздо сильнее его собственного. Сильнее испытанного им в тот жуткий день на Приморском бульваре. Сильнее того, что было в квартире отца, когда он давал слово молчать и требовал от них дать те же клятвы ему. Сильнее его ужаса, когда она вышла замуж.
Потому что у него всегда была причина – по-че-му. За что он платит.
Здесь, в этой комнате, из ее горла, из ее сердца, из ее естества вырывается с захлебывающимся плачем страдание абсолютное, ничем не замутненное и ничем не разбавленное, никак не зависящее от обстоятельств. Совершенное в своей красоте и в своем уродстве.
Поля плачет.
Его Поля плачет.
Та, которая не может любить сына, потому что любит Мироша.
Что-то надломилось в нем в эту минуту.
Надломилось уже навсегда. Оказывается, было чему надламываться.
Он медленно опустил свой кулак и без сил отвернулся от двери с тем, чтобы прислониться к ней же спиной и медленно сползти на пол.
Так и сидел, слушая ее, под тусклым, мигающим светом. Не зная ни который час, ни сколько до восхода солнца, ни закончится ли когда эта бесконечная, зверская муть.
Она плакала там, в этой комнате, а он ничем не мог ей помочь.
Ванька поджал колени, обхватил их руками. Уткнулся в них лбом и сцепил пальцы, пытаясь удержать что-то судорожное, что и из него сейчас рвалось наружу. Мышцы напряглись. Все тело напряглось, когда он пытался дышать – и не мог. Ни вдохнуть полной грудью, ни вытолкнуть из себя воздух. Ему не хватало. Он задыхался.
И при этом не умирал.
Сколько так просидел, Иван не знал. Рыдания постепенно стихали. И он почти что просил бога, в которого не верил, в которого даже после того, как его с того света вернули, не поверил, чтобы она просто заснула. Чтобы отключилась от всего случившегося хоть ненадолго. Чтобы утром ничего не помнила – пьяная же. Может же не помнить. Пусть не помнит.
Потому что ему не забыть.
Но это все его – не ее. Почему она должна?!
- Живо к себе!
- Влад!
- Мать увидит – обоих съест.
- Она не проснется и не увидит, выматывается. Можно к тебе?
- Не нагулялась?
- Влад!
- Чудо-юдо.
Шаги по мягкому ворсу не слышны. А голоса в наступившей тишине – вот они. Живут себе. Гундит – Фурса. Скрипит – Пиранья. Причмокивающий звук. Целуются. Справедливо – она за ним с детства бегала. За басистом, а не солистом.
Все это отстраненно и на задворках сознания. Голова все еще прижата к коленям. Глаза все еще закрыты. За дверью – ни звука. Времени – глушь.
- Влад, гля!
- Тихо!
- А что он?..
- Иди к себе!
- А… он?
- Иди. И спи.
«Спокойной ночи» - никто не произносит. Смысла в нем нет. Что там до нового дня?
Шаги теперь совсем близко.
- Мирош…
Мирош – это к нему. Это он – Мирош.
А раз так… поднять глаза – на Влада. Снизу-вверх. Подняться самому. Рывком. Пройти мимо, не оглядываясь. И затворить за собой дверь. От 924 до 920 всего несколько шагов.
Глава 14
Остаток ночи был ужасным, и спасало лишь то, что запись в этот день была назначена не с самого утра. Иногда Полина проваливалась в тяжелый сон, выныривая из него, когда ее бросало в жар и кожа покрывалась испариной. А потом начинался озноб, она тянула на себя второе одеяло, сворачиваясь под ним в клубок, чтобы сохранить тепло, выходящее из тела.