Аспирантура Никиткина весной заканчивалась, и финансированье прекращалось. Оригинальнейший, но никому не известный композитор должен был ехать во Мценск и там осесть. Кто станет его исполнять и раскручивать? кому он нафиг нужен? Черти посовещались – и откуда ни возьмись появилась работа по церковному многоголосию в допетровской Руси и соответствующие публикации. Явились и оппоненты, благополучно состоялась защита. Правда, потом эти оппоненты как сквозь землю провалились. Ровно их черт хвостом смел. Долгонько их никто не видел. Никитку оставили при консерватории на непонятных условиях. Сидел в библиотеке, расшифровывал старые нотные записи, так называемыми крюками. Черти ему здорово подсобляли, так что много времени тратить не приходилось. Занимался со студентами тем же предметом. Тот же мценский звонарь, но на другом уровне. Жил вместе с преданной Ларисой в той же большой комнате. Теперь плату за нее собирали с бору да с сосенки. Сашенька иной раз помогала, Иван Антоныч сдавал во Мценске обе квартиры, свою и Ларисину, сам жил на теплой даче. Сыновья звонаревы, многосемейные попы, не одобряли отцовского второго брака и держались в стороне, благо далёко жили. А Никита, воцарившись в звонаревом сердце, писал и писал – в стол.
Не так уж страшен черт, каким его малюют. Я имею в виду нашего, обрусевшего черта. Во всяком случае те бесы, что некогда прицепились к злополучному семинаристу Олегу, после взяли под защиту не только ущербного Никитку, но заодно еще и Свена. Я же на бесей валила все беды скорее по привычке. Они, беси, сделали всё что могли и даже более того. Но что же никто не посылает Никитиных сочинений на конкурс? не добивается для него престижных премий? Мутная это вода. Не всё же на чертей надеяться – самому надо чесаться. Дитя не плачет- мать не разумеет. Начнешь бегать хлопотать- потеряешь творческий дар. Да Никита и через порог ступить побоится. Сидит над древними крюками – потому ему и хорошо. Одни люди умеют создавать, другие продавать. А черти пока шмонают воробьевскую квартиру: у них с давних пор остались ключи. Ищут что украсть – помочь Ларисе. И не находят. Деньги у мадам Воробьевой на банковской карте, золото при себе (на себе). Наследили на полу копытами и ушли с какой-то мелочишкой. И на старуху бывает проруха.
Из плечистого подростка Никиты с широко раскрытыми глазами вырос замкнутый молодой консерваторский преподаватель. Что пережил, что передумал – из него клещами не вытянешь. Летом во Мценске сядет за фортепьяно, перезимовавшее в тепле. Наигрывает, записывает, не замечая своих – Иван Антоныча с Ларисой, копающихся в огороде при содействии скоропомощных чертей. Но лишь зафырчит мотоцикл, ему же нет сносу – выскочит, сядет в коляску, еще маша руками в такт своей мысли. Едут вдвоем звонить. Мценск не сильно разросся, с колокольни видать поля, засаженные картошкой – капустой – кукурузою. Чем придется. Не рожью, матушкой. Полетит звон, подымется эскадрилья ворон с зеленых куп старого кладбища. Проснись, Никита. Это твоя земля, твоя церковь с не больно какими знаменитыми образами. Твои родные черти, привычные ко звону, притулились на лесенке, дергая носами. Ты богатырь, тебя и десять бед не берут. Можешь хоть тридцать лет просидеть на печи у Иван Антоныча, а выйдешь в мир. Не ты, так тобою созданное. If i know anything about anything, черти Никите тридцать лет на печи сидеть не дадут.
Был Петров день. Отзвонили звонарь с дружкой, приехали на дачу. Лариса пекла пирог с малиной – именины Никитина прадеда, отца Виктора Петровича Воробьева. Печь, сложенная Иван Антонычем, была снабжена двухконфорочной плитою в выемке кирпичной кладки и духовкою под плитой. Черти любили забираться в остывшую духовку. Любили тепло – память о родном пекле. Вернулись бесы вместе со звонарем – Никита сидел в коляске, черти гроздью висели за спиной правильного Иван Антоныча. Шмыгнули в дом, расселись по углам. Ларисе ни к чему: она их как всегда не видит. Никита потихоньку дал бесам корку от пирога. Шустрику, Шортику… а где Шельмец? С мотоцикла слезали в полном составе. В сени входили – тоже. Шельмец не объявился ни поутру, ни в обед. И через сутки позвонил со СВОЕГО смартфона на Никитин смартфон. Гуляет по Парижу. Летняя шляпа, черные очки. Рыльце упрятано в острый воротничок наимоднейшей рубашки. Ажурные полусапожки укрыли копытца. Фланирует по бульварам. Что, Оглоеду с Огрызком можно, а мне нельзя? Швеция. Франция – один черт. То есть уже трое наших чертей эмигрировало. Результатом дерзкого побега Шельмеца стал развод Маринкиных родителей. Обое завели во Франции новые семьи и перестали заниматься дочерью. Бесы небось не ангелы. Нашкодил, прикрывшись благой целью.
Она вернулась, Марина, с Шельмецом в саквояже. Ей, как и Никите, исполнилось двадцать один. Родители, по западным стандартам, оставили ее самой о себе промышлять. Консерваторию успела окончить там. Четыре года как ее увезли. О боже. как она с тех пор переменилась. Бледное, нервное лицо. Накрашенные вампирские губы. Худые руки с коротко остриженными, но намазанными черным лаком ногтями. Попросила вон жильцов из квартиры в консерваторском доме. Вселилась. Проверила беглыми пальцами рояль – не нужна ли настройка. Стоял июль. Липа, робко тянувшаяся из чугунной решетки, пыталась цвести под окном. Молодой нахальный бес валялся под роялем, по-йоговски вывернув ноги и поставив копыта на медные педали. Подсевшая на парижскую жизнь молодая женщина медленно приходила в себя. Бес, наскучив ждать, толкнул ее в ребро. Маринка кинула в только что разобранный саквояж кой-какие вещи и без предупрежденья отправилась во Мценск. Шельмец сидел в ее багаже тихонько, боясь спугнуть удачу, к которой шел (скакал) два года.
Опять был Петров день и пирог с малиной. Им пахло еще от калитки. Заметно постаревшая Лариса встретила незнакомую смуглую даму на крыльце. Ларисины глаза слезились от печного дыма. Наконец в них стало проясняться – узнала. В смущенном молчанье сидели ждали. Вот затарахтело в конце улицы. Ввалились двое звонарей со своим свингом. И сразу всё переменилось, перевернулось. Воскресший Никита обнял сияющую девочку. Шустрик и Шортик целовали в вытянутое рыльце долгожданного Шельмеца. Пирог, накрытый полотенцем, источал аромат и требовал к себе вниманья. Иван Антоныч доставал из буфета заветную чекушку. Воробьи по своему обыкновенью клевали недозревшую вишню. Собиралась гроза. Ништяк. У нас все дома.
Лариса и Никита освободили комнату, что снимали в Москве с таким скрипом. Лариса осталась зимовать во Мценске с осчастливленным Иван Антонычем. Никита переехал к Маринке. Расписываться она не пожелала. Не пожелала она еще многого и многого: готовить, убираться, стирать. Приходила по найму узбечка. Многого Марина, напртив, пожелала: свободы, тусовок, тряпок. Ее, прежнего подростка, хватило на первые минуты встречи. Дальше всё было сложней. Но для Никиты это была единственная возможность жить, а не перемогаться. Трое штатных Никитиных чертей поселились в стенном шкафу Маринкиной квартиры. Сама же Маринка занялась без отлагательств раскручиваньем Никиты. Поднажала на все связи внутри консерваторского дома. Вскоре Никиту стали исполнять и пиарить. Тогда Маринка устроила элитную свадьбу и подсела на роль жены гения. Никита же как жил, так и продолжал жить, не отличая пораженья от победы.
Приехал юный танцовщик Свен стажироваться в Большом театре. С ним вернулись Огрызко и Оглоед. Все трое поселились у Воробьевых на Песчаной и втроем же зачастили в консерваторский дом. А как же гномы? предпочли остаться на родине. Они были патриотами. Огрызко же с Оглоедом перестали считать себя варягами. А может, и считали в глубине души, но теми, что осели на Руси. Пели в Маринкином стенном шкафу: «О скалы мрачные дробятся с ревом волны». Марина удивлялась: вроде в консерваторском доме звукоизоляция хорошая. Кто же это так заливается? И продолжала в полутьме, при свечах, гладить руку Свена. Тот руки не отнимал.