К этому моменту повествованья преобладающий в московской розе ветров северо-западный основательно просифонил все слои атмосферы. Пыльная мусорная поземка скребется об асфальт. По шоссе со стороны города стремительно идет человек лет тридцати, голубоглазый, тяжелорукий. Полы серого плаща, обгоняя его, треплются впереди, вместе с длинными светлыми волосами. Тут яркий луч насквозь, на угол простреливает Маринкину стекляшку, освещая пустую комнату и ее, по неистребимой детской привычке прижавшуюся губами к стеклу. Незнакомец притормаживает свой марш–бросок к неведомой цели. Громко и с акцентом окликает большеглазую женщину-подростка: «Вас не заперла вчера на ключ уборщица?» - «Нет, - орет еще пуще Маринка, - я рано пришла». – «Зачем?» – вопит собеседник, не то эстонец, не то финн, а то и вовсе швед, гори он под Полтавой. У Маринки еще не готов уместный ответ, как он, этот ответ, предстает воочию. Псих, отменно дурен собой, подскакивает фертом с противоположной стороны к дверям психконторы. Пришелец с края света еще перебрасывает несколько взглядов, быстрых, как теннисные мячи, с Маринки на психа и обратно. Потом посылает им обоим широченной ладонью неопределенное, но энергичное приветствие. Разворачивается в марше и удаляется откуда пришел, то есть за кудыкины горы. Причем плащ теперь изрядно отстает от хозяина. А тот покидает кадр так стремительно, будто обут в семимильные сапоги. Маринка констатирует про себя непреложность закона перевернутого бутерброда и покорно идет отворять дверь психу.
Мой запас садизма уж никак не превышает того, каким располагает реальная жизнь. Маринка сорок пять минут выслушивает подробности разрыва неудалого клиента с женой, излагаемые столь скучно, что лишь профессиональная этика мешает взять сторону обидчицы. А как моя персонажиха бежала, зажав в кулаке спасительную соломинку! Теперь дает зануде советы и думает – кто бы добрый человек сказал, что мне делать. Маринка терпелива, как сестра милосердия, ко всему свету, за исключением собственного родного мужа. Как будто кто-то вообще виноват в том неизбежном привыкании, которое всё равно возьмет верх, засыпав пеплом склоны любого вулкана. Во втором по счету институте, который Маринка закончила, им всю башку продолбили – не приплетайте ваших проблем к проблемам клиента. Но так уж сегодня день начался. Сейчас идут мимо стекляшки не полки, а тучи, страшны и медленны, как полки. Умиротворив с утра пораньше единственного записавшегося к ней психа, Маринка заканчивает прием еще до прихода своих бесстрастных коллег. По дороге домой борется со странным ветром, отличающимся не столько скоростью, сколько упорной силой. Словно он подрядился выдуть Маринкину хрупкую душу из еще более хрупкого тела. Или унести то и другое на край света, с полного и совершеннейшего Маринкиного согласия.
Май миновал в такой же маяте. Июнь пришел, неугомонно юный. Зелено-однотонная земля травою гладит медленные тени легконагроможденных облаков. Они и тени их круглы, как спины фавнов, и прозревается сквозь день легкодыханный кругловершинный облачный олимп. Маринка сидит одна в психконторе далеко за полдень. Сняла легкие, тоже с загнутыми носами, летние туфли без задника. Спрятала под стол разбитые вечной беготней пятки. Шлепает ими по прохладному линолеуму. Одну старую тетку сегодня принять, и баста. За стеклом остановились подобные же туфли, только большие. Тень в чалме протянулась по кромке тротуара поперечной улицы, освещенной утомленным солнцем. Маринка поднимает глаза с тени на саму чалму. Царевич из тысячи и одной ночи балетным движением поворачивается к ней, прикладывает обе ладони ко лбу. Вынимает из поясной сумы какие-то дары и протягивает ей с гортанным звуком. Госпожа моя, прими. Тебе, госпожа. Тут подтягивается в кадр давно ожидаемая тетка на стоптанных низких каблуках. Смотрит себе под ноги и боле никуда. Стукается лбом о наследника полуденных царств. От этого удара чалма и сказочные туфли исчезают. Всего лишь молодой таджик, не обращая вниманья на Маринку, трясет перед теткиным носом пестрым платком. Коверкая русский язык, называет цену. Получив от потенциальной покупательницы достойный отпор, внезапно обретает свой прежний облик, туфли и чалму. Посылает Маринке со смуглого чела обеими руками благородные мысли. Затем поднимается над мостовой и плавно улетает на небольшой высоте к юго-востоку, в свои владенья. Тетка же, глядя в землю, пока что преодолевает порог.
В сущности, неплохая тетка. Чем-то похожа на самоё Маринку в старости. Взглядом, интонацией. Только лицо стало как лошадиная морда, и одежда болтается на опустившихся плечах. Еще рухнул свод стопы. Тяжко-важко в свiтi жити. В остальном – тот же подросток, только без подростковых проблем. Преимущество старости. А Маринке еще до-олго. Тетка правильно боится, как бы внуки не влипли в наркотики. Учит наизусть симптомы. Наивная тетка. Когда симптомы – уже поздно. Еще сетует, что ревность, свойственная человеческой природе, похерена как чувство несовременное. При ежедневных переменах, мелких перебежках – глазом не сморгнуть. Ты что, хочешь остаться вне тусовки со своими проблемами? Нет, нет… я ничего…я, слава КПСС, как все… (быстро крестится). Маринка захлебывается смехом. Сама она ревнует всех ко всем. Квартеронка, четверть армянской крови.
Под сенью осени спокойно и печально. Маринка уж побывала с мужем и детьми на берегу Бискайского залива, меж белых платьев и панам. Здесь, возле стекляшки, ни одного деревца. Желтые листья от леса прилетели. На опушке мокрые осины танцуют вальс ''Осенний сон''. Вот чем сердце успокоится. И опять выходит, что нескоро. Аспидка Маринка всегда выбирает для приема такое время, чтоб сидеть тут одной и грезить. Дома что ли не грезится? Но кто же придет и откуда? Маринке всё чудится – явится ее молчаливый муж, сядет напротив и заговорит подобно валаамовой ослице. Как ему трудно живется с верченой-крученой женой, которая и на фортепьяно играет, и под гитару поет, и маслом пишет не хуже Уинстона Черчилля. Не говоря уж о стихах. Которая тяготится повседневной жизнью, нанимает почасовую няньку и чешет из дому. Нет, муж не явится, Его, сурового, принесло северным ветром двадцать пять лет назад из-под Архангельска. Только что не с рыбным обозом пришел. Характером похож на того героя Станюковича, что решился отцу-помору перечить: «Не невольте, батюшка… нежелательна мне эта невеста…неповадна она мне…» А Маринка – рядом на студенческой скамье – пришлась повадна. На счастье или на беду – как всегда надвое. Почему это вечно оба правы, различными правдами? нет ни истца, ни ответчика? и разрывается сердце, будто привязано к хвостам двух лошадей?
Нет, оно разрывается, под завязку наполненное звуками. Идет по шоссе от леса, обгоняя летящие листья, молодой человек, внешне похожий на серба. Лицо большое, как щит, с очень определенными, рельефными чертами. Глаза – горящие уголья. Играет прямо на ходу. Староитальянская куртуазная музыка. И – скорее к Маринкиному стеклу. Тебе, прекрасная дама, эта серенада. Ты – королева, я пришел служить тебе. Дальше всё как по нотам. Ровно чертик из табакерки, возникает вопиюще нормальный клиент. Без вредных привычек. Его пристальный взгляд сразу оказывает не «серба» отрезвляющее действие. У ног музыканта теперь стоит жестянка с мелкими деньгами. Мелодия обретает черты чего-то очень известного, в зубах навязшего. Клиент открывает дверь любезным движеньем, будто пропускает вперед собственную вежливость. Вступает на Маринкину территорию. «Серб», оставшись вне зоны его ясного взгляда, пинает ногой жестянку с деньгами. Те катятся во все стороны, истончаясь и тая на ребре. «Серб» уходит откель пришел, в исступленье потрясая скрипкой. Та играет сама собой, скрипач же лишь машет смычком над головою. И так резко оборачивается в сторону оставляемой стекляшки, что шея хрустит. Машины гудят ему, гудят. Я всё жду, что Маринка уладит всех психов. Каждому алкашу найдет свою Глафиру с кусочком сыра в клюве. А Маринка только сидит смотрит свои сны.
Проблема ясноглазого клиента носит имя-отчество. Всеволод Васильич. Он-то и псих, но за психпомощью не обращаются. Маринка не практикует никакой черно-белой-зеброполосатой магии. Не может по фотографии закодировать Всеволода от ненависти к подчиненному, который, как на грех, носит фамилию Коротков. И кроток той ягнячьей кротостью, что неминуемо провоцирует насилие. Все жертвы маньяков таковы. Этот терминатор Всеволод только что с топором за ним не гоняется. Маринка профессионально пытается поставить себя на место клиента, но в голове ее звучит только очень женственная мелодия: но забивааа- аа-аать себя я не позвооо-оо-олю… Уже проводив беднягу, предпринимает оккультную попытку - сидит в сумерках и старается отчурать волка от ягненка. На тротуар заехал микроавтобус. Посветил фарами в стекло и довольно явственно пожаловался на своем языке, что боится темноты.