Ужасно шумно в доме Шнеерсона. В большой однокомнатной квартире Сени Шнеерсона на Таганке. Вблизи просторной бестолковой площади, где улицы расходятся звездой. Где нынче надо месить мокрый неубранный снег и нести его на ребристых подошвах прямо в неряшливую Сенину комнату. От нее отрезан ломтик старой тетке, четвертый год больной в чахотке. Или, по крайней мере, в хроническом бронхите. Тетка долго и тяжело кашляет за перегородкой. Потом выходит, седая и растрепанная. Говорит мне: «Вы единственный нормальный человек, который здесь бывает». Это семидесятый с хвостиком год. Сеня еще советский инженер в каком-то гипропро. На перегородке с теткиной стороны – я туда захожу, когда она зовет сквозь кашель – большая Сенина фотография. За рабочим столом, на котором два портрета Ленина, вымпел «Ударник коммунистического труда» и рогатая модель спутника. С Сениной стороны – его портрет с квадратной черной бородой, в ровно намалеванной синей рубашке. Поверх толстого слоя краски приколот настоящий комсомольский значок. Это только одно из дюжины Сениных изображений, подмигивающих и показывающих язык обескураженному посетителю. В различной технике и разных видах – фавна, кентавра, чёрта в ступе. С каждого из своих друзей-художников Сеня взымает такую дань. Иногда постоянную экспозицию вытесняют наскоро устраиваемые персональные выставки кого-то из тех же двенадцати. Сейчас холсты, натянутые на разноколиберные подрамники, перевернуты и прислонены к стенам. Можно наклонить и посмотреть. Автор иной раз спьяну запротестует. Потом положит гнев на милость и сам показывает с комментариями. Сеня стоит посреди всего этого бардака в синей рубашке, с комсомольским значком, борода лопатой. А никак не фавном и не кентавром. Боже упаси. И все его апостолы толкутся рядом. Пили, пьют и будут пить. Убийственный шум летит к высокому потолку, оседая на лепном плафоне. Ma bohème.
Ну да, Сеня тоже пробовал писать, маслом и по-всякому. Никому не заказано. Но пить ему удается лучше. Я не пишу и не пью. Сторонюсь порока. Мне разрешено наблюдать. Володя Алейников берет лист из школьной рисовальной тетради. Разливает по нему красное вино. Мокает обагренные вином пальцы в сырую акварель. В две минуты начал и закончил мой портрет. Краешек глаза со зрачком, одну крылатую ноздрю и уголок темных губ. Похож до мурашек на спине. Рядом не раздеваясь стоит Борух. На паркете в калошах – с них натекла лужица. В слишком вызывающем для начала семидесятых черном пальто до пят и столь же мрачной шляпе. Совсем неплохо смотрится. Опирается на длинный зонт. Разыгрывает барона де Шарлюса. Хвастается всеми грехами, половину выдумывает. Ведет так называемые коллекционерские операции – во всем мире пик моды на дореволюционную Россию. Мебель, аксессуары – лампы, часы. Семейные портреты, иконы. Сует свои рога и копыта ко мне – у меня есть, но я не отдаю.
Собратья-инженеры, все с пятым пунктом, у Сени бывают, но в другие дни – он не любит мешать вино с водой. Не знаю, почему тетка их не посчитала за нормальных людей. Вместе ездят в провинцию налаживать автоматические линии по заводам. Копят на кооперативы и машины. Все, кроме Сени. Зимой отправляются кататься на горных лыжах, чтоб потом весь год чувствовать себя суперменами. С Сеней, пока он такой, как сейчас, скучно не бывает. Но это в феврале. Когда зима изломится, медведь переворотится. Сейчас декабрь, темень за окнами. Мокрый снег, затоптанный паркет и тусклый свет под бесконечно далеким потолком.
Вдруг сразу всё пришло в движенье Часы не вовремя пробили, окно открылось сквозняком. Лист с акварелью закружился, упал под захламленный стол. Сошли со стен два-три портрета, у Боруха раскрылся зонт. Когда волненье улеглось, средь комнаты стояла женщина, с которой еще не было написано ни одного портрета. Она пришла без предупрежденья, не сообразуясь с Сениными четко расписанными журфиксами – для чистых и нечистых. Ее зовут Зоя, она полна жизни, то есть чиста и нечиста одновременно.
С того дня пошла свистопляска. Этот бриллиант пульсировал, как маленькая звезда, и принципиально не мог быть заключен ни в какую оправу, достойную или недостойную его. Портреты писались, талантливыми людьми, но не могли передать биенья и мерцанья. Такая модель – вызов на богоборческое состязанье, которое известно чем кончается. Да здесь владел и любил Сеня, по крайней мере сначала. Выглядело абсурдно. Всё равно что владеть рекой от истока до устья. Мы, его друзья, вскоре измучились вместе с ним вечными переменами в Зое. Они были сродни превратностям судьбы. Река рушила плотины и затопляла берега. Чтоб не ездить более в длительные командировки, Сеня покинул свой гипропро и прочно занялся антиквариатом. Тетка ушла в лучший мир, послав нам из-за тонкой стенки краткое напутствие – живите! Мы последовали ему без колебаний. С тех пор не стало перегородки в Сениной комнате и преград его движенью по пути порока, Маринка (она делает круглые глаза).
Изломилась зима, и в не такие уж короткие дни февраля мы все на Карпатах. Сеня в ударе. Играет на гитаре, поет свой новый цикл песен – к Зое. Всю ночь гудит огонь в изразцовой печи – дрова сами ходят из лесу. Хозяйка жарит нам пончики, обжигая руки над плитой. Ели начинаются там где-то далеко внизу, а заканчиваются в низкооблачном небе. Но свалился с неба еще один человек. Зоя разжала зубы, Сеня упал из-под купола.
Весна пришла, но она опоздала. Любовь больна, она кашляет кровью. Не подходите, это заразно – а я хочу подойти. На Таганке чирикают воробьи. В грязном дворе ручей промыл ледяную корку. Щепка уплывает к уличной решетке. Небо разбилось на мелкие осколки луж. Дверь отперта. У Сени стеклянные глаза. Сеня, голубчик, соколик, что с тобой? Молчит, на столе ампула.
Тетка сказала – живите, и жизнь отыграла своё. Во всяком случае пока. Сеня научился наконец зарабатывать деньги. У него всё время толкутся люди, прежние и новые, непонятные звери антиквары. Зоя Гамаюнова охотно играет роль хозяйки салона. Ей нравится. Играй, милая, играй… чтоб глядел я жадно из того угла…
Лето, лето – не на всем Божьем свете, но, по крайней мере, в северном полушарии. Хотя ему недолго уж осталось. Мы живем в Тарусе в доме Боруха. Яблоки падают в вёдра с водой – бум! плюх! Звёзды не держатся на своих золотых ножках. И Сеня еле держится. Зоя приехала было вместе с ним, потом произошла какая-то перегруппировка. Теперь тот другой счастливец скрипит уключинами на Оке, и Зоины волосы светятся в тумане. А Сеня стал совсем плохой. Не понятно, дождется ль вечерней порой опять и желанья, и лодки.
Осенью, только другого года, Сеня сам нанимается караулить лодки у Речного вокзала. Антикварные дела нейдут, на дворе андроповщина. В отделе кадров Сеню спрашивают: «Как же Вы собираетесь прожить на такую зарплату?» – «Да ведь установил же кто-то этот оклад… значит, подразумевается, что на него можно жить…» – «Вы, должно быть, пьете?» – «Как все…» Я навещаю Сеню на лодочной станции. Мы долго молча смотрим на водную гладь.
Друзья-инженеры в счастливый момент поняли, что с нами русскими каши не сваришь, и все разом отчалили в Канаду. У Сени культ уехавших друзей. Издали они ему кажутся более романтичными. Художники выпили свою интегральную норму и один за другим откинули звонкие копыта. Антиквары холодны и расчетливы. Но Сеня сохраняет этот заработок. Лодочную станцию он давно оставил. Перестройка. Неприветливый берег, которого никто уж не чаял увидеть. Как качает ступивших на него! Стена разрушена. Одиноко торчащие ворота открыты настежь. Ветер хлопает дверцами. И вдруг - о радость! Приезжает в гости самый скучный из брайтонбичских друзей. Свистать всех наверх! Я сижу за слишком роскошным для голодного времени столом. Что воспоминаний! Помнишь, как пошли катер регистрировать? Сидит еврей. Мы ему: у нас ллодка, назвали Аидда. Он не шевелится. Мы опять: ллодка… Аидда… ха-ха-ха! Все замолкают. Тихий ангел пролетел. Сеня, с недавним крестиком на груди, просит помянуть Зойку. За любимую красивую Зойку! Не дотянула до пятидесяти… в юности гимнастка… всё равно что циркачка… Сениных развеселых портретов на стенах нет – они в запасниках. Только Зойкины, и ни один не похож. Их тоже дюжина, по числу выпавших в осадок членов кружка. Если посмертно прославятся, пусть художественное объединенье называется «Зоя». Да, надежного сходства нет. Не могло быть. Не существовало того застывшего, что дало бы себя копировать. Был только всепоглощающий поток жизни.