Злые выходки прошлого
Иная, непривычная реальность глядит из окон квартиры номер четыре на первом этаже девятнадцатого корпуса. Красный флаг замотался мокрым кульком на осеннем ветру. Только что вкопанные бордюрные камни так и стоят как вкопанные. Мура Левшина прошлась по ним, словно по одной половице, ставя впритык стоптанные ботинки с многожды порванными шнурками. В нужде всегда приобретешь сноровку к шнуровке при наличии узлов. На Мурины чулки нашиты фрагменты других чулок, строго того же цвета. Девятилетний гений на малые дела. Легонькая, она взбегает на площадку, будто не марш лестницы одолела, а поднялась на следующую социальную ступень. Звонит в дверь, обитую клеенкой. Открывает ей новая одноклассница Люлька. Сняв подмоченные ботинки, Мура вступает на ковер в большой комнате. По нему ходит гоголем Василий Антоныч Хороводов, директор электролампового завода, недавно переведенный в Москву из Сибири. Подвыпил по поводу октябрьских праздников – святое дело. Танцует перед плечистой женой Ангелиной Серафимовной лезгинку и поет, прищелкивая пальцами: укусила мушка собачку… Ковер расправляет каждую шерстинку и только радуется, когда его топчут. Люлька, широкоплечая, в мать, ведет гостью в свою! комнату. Отучилась уже два месяца в музыкальной школе, играет подруге: наконец настали стужи, во дворе замерзли лужи и, чирикая, детей поджидает воробей. Мура трогает клавишу пальцем и долго слушает звук.
Муре теперь берут заодно с Люлькой билеты на кремлевские елки, она самозабвенно нюхает живую белую сирень у подножья лестницы. Мура растет большеглазой и долгорукой. Люлька – строгая, белолицая. Обе уже по оценке Василия Антоныча невесты. Люлька играет «Благородные и сентиментальные вальсы» Равеля, а не то чтобы мушка собачку. Мура одним пальцем - гей ты, Висла, светит небо в глубине. Люлька всегда в одном и том же платье реглан в продольную полоску. Оно скрадывает плечи и полуторную спину. Мура в самодельном комбинированном, серое с синим, на острых локтях – протекторные лоскуты. Сшито из добросовестно изношенных великоразмерных габардиновых юбок Ангелины Серафимовны. Такими девушки появляются в кадре и остаются в нем надолго, не меняя причесок, сохраняя выраженье лиц. Вот повернулись к нам спиной. В энергетическом институте у стенда ищут в списках поступивших свои фамилии. Левшина Мария Александровна… Хороводова Людмила Васильевна… Невидимый страж отворил им двери. Уходят – две такие разные фигуры, четкие в лучах, исходящих от неведомого блистающего мира.
Нет, в коридорах института сумрачно. Идет сентябрь пятьдесят шестого года прошлого века. Молодые люди ходят неслышной походкой. Мура толкает Люду локтем возле доски почета. – Это мамин двоюродный брат… читай: доцент Владимир Сергеич Кузьмищев. – Ну, дела… он не знал, что ты сюда поступаешь? – Мы не общаемся… мама не говорит, почему… всё секреты…
Назавтра Мура приносит шарж на пожелтевшей, порванной по сгибу бумажке. В тридцать пятом году длинноногий Володя Кузьмищев провожает на вокзал восемнадцатилетнюю кузину Татьяну. Несет на плече плетеную корзину-чемодан, перевязанную веревкой. Тата семенит сзади в ботиках на кнопке. Приносит и фотографии. Татьяна Константиновна в восемнадцать лет – вылитая Мура. То есть Мура вылитая мать. Владимир Сергеич в девятнадцать. Нервное худое лицо, почти мальчишка. А вот и он идет навстречу по коридору – и худой, и нервный, и длинноногий, и с проседью. Поймав взгляд Муры, замирает, как бордюрный камень, вкопанный около Люлькиного дома. Подлое прошлое, ты не отпускаешь ни в пятьдесят шестом году, ни в две тысячи четвертом. Ни меня, ни Владимира Сергеича Кузьмищева. Ни тебе примиренья, ни согласия.
Не ждал, не думал, не гадал, что жизнь обойдет по кругу. Вот они, списки первого курса. Мария Александровна Левшина… неразливный мой вихрастый Сашка Левшин. Если бы он только догадался – близко бы не подошел. Как я пугался сходства с ней… двоюродные так друг на друга не походят – одно существо. Всё знала, всё видела и молчала. Когда Сашку арестовали после свадьбы, дала мне пощечину в этом коридоре. Я не оправдывался… был виновен, но в другом. Отец быстро среагировал. За две недели перевелся в Ташкент и меня перетащил туда на четвертый курс. Дядю Костю взяли через месяц… что-то выбили из Сашки. Оба канули. Дядя Паша уцелел – был год в экспедиции. Тата отправилась в ссылку вместе с матерью перед рожденьем Муры. Вернулась с одной только Мурой в сорок пятом. Жила поначалу у дяди Паши на третьем этаже. Тут мы приехали из Ташкента. Полгода я прислушивался, нейдут ли сверху, прежде чем бегом спуститься по лестнице. Ни разу не встретились. Потом Тата пошла работать в метро за комнату, десятиметровую. Дядипашина жена мне рассказывала потайком… не верила, что это я… говорила, Сашка сболтнул что-нибудь на свадьбе при всем комсомольском бюро… спасибо ей.
Слышь, Люлька, у нас есть старенькая родственница Таисия Петровна, вдова. Она и ее покойный муж приютили нас с мамой после войны. Так вот, она живет в одном подъезде с Владимиром Сергеичем. Старый дом на Якиманке, раньше весь принадлежал семье Кузьмищевых. Окна и во двор, и на лестницу. Он занавески не задернет, сидит в своей комнате истуканом. Пошли навестим старушку, интересно. – Тебе интересно, а мне страшно. Откопаем что-нибудь, сами не обрадуемся. Отец всегда ворчит: не суй свой нос в чужой вопрос, неровён час прищемят. Знает, что говорит.
Пришли. Мура, ласточка, как я рада… так ты поступила в энергетический? а это твоя подруга? и вы у Володи учитесь? нет еще? а будете? не знаете? Ну да, вижусь… он мне вечно помогает… какая ссора? много будешь знать – скоро состаришься.
Девушки спускаются до самого низа, выходят из подъезда, даже по двору идут – Таисия Петровна машет им в форточку. Потом тихонько возвращаются и с лестницы заглядывают в оконце квартиры на втором этаже. Занавеска задернута, но как-то шаляй валяй. Толкаются боками, разглядывая комнату. Да, ее хозяин сидит без движенья в кресле. Это он всегда так или только после встречи с Мурой? Постель накрыта рваным пледом. Шелковый абажур настольной лампы изрядно прожжен. Книги темнеют старыми кожаными корешками. В общем, ничего нового они не увидели. И тут их застукала Таисия Петровна. Вы что, мои милые, решили играть в сыщиков? Оставьте Володю в покое. Мура, мама тебя разбранит, если узнает. – Не узнает, коли Вы не скажете. Приоткроете мне тайну? немножко? – Придется… ты же не отстанешь.
Люлька провожается с Альбертом Разгуляевым. Фамилии у них у обоих веселые. При Муре состоит Севка Артёменко. Уже отпраздновали вчетвером Мурин день рожденья в феврале. Распили четвертинку водки на шахматном столе. Но почему-то не пошло. Люлька еще кой-как выпила, а Мура ни капли в себя затолкать не сумела. По общему сценарию уже не получилось. Отправились на вечер с самодеятельностью и танцами – было невесело. Парни на эстраде пели, бренча: и вот Садко сбирается, берет свой чемодан, берет энциклопедию, гитару и наган. Но Садко не так сбирался, не так плыл и не так тонул. Всё было бесшабашно и грозно, с одновременным доверием и пренебрежением к судьбе. Потом дядечко с залысинами на висках, наверное, сотрудник, исполнил такую песню: первый зам сказал – надо с первой, а второй сказал – со второй, но у третьей тоже есть нервы, и так далее. Опять не про то. Молодежи еще не до измен, лиха беда начало. Три девушки тоненько затянули: не грусти, что начинается весна, никогда не будешь больше ты одна. Но в голосах не было уверенности. Может, не будешь, а может, и будешь. Художественная самонадеянность тяготила отсутствием таланта. В сосредоточенной тишине читального зала было отрадней.
А весна и впрямь начиналась. Нездешним светом, нескончаемым сияньем, несбыточными надеждами. Трудное время юность. Сделаешь один неверный шаг, его же не миновать, и твоя жизнь пойдет по колее, из которой никогда не выехать. На стене Люлькиного девятнадцатого корпуса написано углём – любовь это маска, постель и коляска. Пока что Мура сказала своим троим друзьям: пошли смотреть в окошко на Кузьмищева. Он у них преподавал с февраля. Ярая сторонница Владимира Сергеича – вдова его дядюшки Павла Николаича – легла и погасила лампу. Тогда четверо ребят прокрались на лестницу. В щелку между шторами было плохо видно. Доцент Кузьмищев копался в каком-то приборе. Затрещало и с места в карьер явственно прорвалось: Вы слушаете голос Америки… Дальше было паническое бегство. Компания ссыпалась вниз с топотом. И по двору неслись как ошпаренные, и по улице, до самой трамвайной остановки.