Счастливая Алиса – ей больше некого бояться. Дала Шестакову ключ от квартиры, где живет Федя с няней Таней. От своей не дала, но в хрущевку возле зловредной ТЭЦ больше не ездит. Вызывает (не часто) Шестакова в офис. Шестаков знает, что сие значит. Алиса сажает его в очередную машину и везет к себе. На двадцать втором этаже перед окном плывет небо. Внизу залив, полностью освободившийся ото льда. Летом тут ходят серфингисты. По дамбе бежит трамвай, на длинной песчаной косе пушится ивняк. Мария там в Курске с ума сходит. Вот так у нас всё выходит.
К Феде можно в любое время. Если гуляет с няней Таней – подождать или позвонить няне на мобильник и присоединиться к гуляющим. Это вблизи Алисина дома, но с нею Шестаков тут ни разу носом к носу не столкнулся. Всё равно – Колька раньше Феди занял место в шестаковском сердце. А это дитя, столь щедро ИМ оплаченное, трудно приживается у Шестакова в душе. Шестаков никогда ЕГО лица не видел – ни в жизни, ни в гробу. Было и осталось совершенно секретно. Алиса одна знает, чьих черт в постоянно меняющемся личике сына больше. А если от обоих отцов что-то есть? может так быть? Все люди друг другу родня: все от Адама. Успокойся, Шестаков. Не береди рану.
Лето в Курске. Колька благополучно перешел на третий курс. Считай закрепился. Уже не отчислят: пожалеют затраченных на обученье денег. О том, чтоб привезти сюда Федю, нет и речи. Смертельно оскорбить Марию? не годится. Федя на пышной даче в Жаворонках. Но верхний этаж сдан: Алисе нужны деньги на содержанье дома и участка. Забыть об этом, не крушиться понапрасну. Алиса сильная, она выплывет. Тут, в Курске, всё мирно. По ночам ко крыльцу приходит ежиха с целым выводком ежат в мягких иголках. Пьют молоко из блюдечка, поставленного не на ходу, в сторонке. Алена затеялась в августе родить. Еще Шестаков уехать не успеет – того гляди позовут крестить. Алена девчонка, едва исполнилось двадцать, вот только-только. Так нет же, родила – девочку. Крестили Софьей. Шестаков с Марией восприемники. Кто теперь Женька? вестимо – кум. Из Колькиного дома не вылезает, теперь уже на законных основаниях.
Притихло, призадумалось, похолодало: олень выкупался и в воду наделал. Шестаков покидал свою многочисленную семью: Марию, Кольку, Женьку, Алену, Сонечку. Еще Полкана и ежей, на коих тот лаял: много вас тут развелось. Пытался призвать их к порядку, они же кололи ему нос. Прощайте, милые. Я не надолго.
В Москве, наоборот, немилосердно жаркий сентябрь. Вот и разберись. Москва стала как отдельный континент. Все хотят вырваться из города, стоят в пробках, теряют терпенье. Федя еще на даче – туда Шестакова не приглашают. Об Алисе ни слуху ни духу. Няня Таня как-то странно вздыхает в трубку. В конце концов признается: Алиса Алексеевна вышла замуж. За кого? за бизнесмена, вроде бы торговца вином, точно не знаю. Ребенка усыновили, привенчали, сменили ему фамилию и отчество. Ключ отдавать не нужно – замок тоже сменили. Вот вам и весь Федя. Наверное, уже говорит «папа», только не мне. Хорошо, Шестаков не успел привязаться к мальчику. Впрочем, Алиса о признании спорного шестаковского отцовства никогда и не заикалась. Дала сыну имя-отчество не с потолка, однако же и не спросясь. Сыграла с Шестаковым нехорошую шутку. Не в первый и, должно быть, не в последний раз. По работе они еще связаны, так что возможность есть. Таня, верхний этаж дачи сдавать перестали? – Да, конечно. Сдавать теперь нет необходимости. Но вы не приезжайте. Алиса Алексеевна вам адреса давать не велела. Не взыщите, я человек подневольный. - Конечно, конечно. Алиса Алексеевна в нужде долго не останется. Как я не подумал.
Ну и что теперь? переселиться в Курск? А придет «Володя»? У Женьки теперь не отсидишься – там семья. Зато Колька уже взрослый, надо держать совет с ним. Может, вторично продать московскую «Колькину» квартиру, купить на Колькино же имя второй дом в Курске? Главное, подальше от Алисы. Чтоб никаким боком не соприкасаться. В начале года горько отпраздновал свое пятидесятилетие и подался туда, где любят, где не предают. Каждой станции названье знакомо. Почему же снег такой черный? ведь паровозы ходить перестали. Разве что какой призрак. Вскочишь на подножку – и прямиком в иные миры. Никто тебя больше здесь не увидит. Отчего рано стемнело? Десятое февраля, вот-вот зима изломится, медведь переворотится. Ранняя масленица, на платформе продают сложенные вчетверо блины. Зачем солнце ушло не попрощавшись, не бросив сквозного луча в окно вагона? Грусть-тоска, отпусти мое сердце. Колька вырос. С Колькой и примем решенье. Он поступит так, чтобы мне можно было жить.
Курск. Наши задворки, крупичатый снег, розовое утро. А сердце щемит и щемит у меня. В доме менты. Мария недвижно стоит посреди комнаты. Кольки нет. Проверили документы у Шестакова. Прописан тут. Кто такой? родственник. Преподавал здесь в школе, сейчас работаю в московском вузе. Что случилось? где Николай? Молчат. Что-то нашли, составляют протокол. Мария подписывает не читая. Шестаков прочел, внимательно разглядел найденное из рук ментов и подписал. Нож с выскакивающим лезвием. Острый, бандитский. В Колькиной сокровищнице такого не водилось.
Просил свидания с Колькой. Пришлось брать справку, что тот был его учеником. Дали и справку, и свиданье. Колька, у тебя еще один нож был? – Ну да, финка. – И давно ты начал собирать свой арсенал? – Отец гостил (так и сказал: гостил… погостил и снова сел), рассказывал, каково там. Спрятал два ножа, забил под ступеньку лестницы на чердак. Говорит: живо достану, коли понадобится. Когда его забрали, я себе взял. – Зачем, Колька? – А нельзя никому ничего спускать. Иначе не заметишь, как докатишься. – И кого же ты, за что? – Так, слово за слово. Это Колька, понимавший Шестакова с полуслова. Его Колька, коего он предпочел Феде. Воспитанник безупречного Евгень Василича. Что ж из Феди-то выйдет? С высокой вероятностью сын ужаснейшего мафиози. Растет под неведомо чьим влияньем. Господь храни мое дитя. Мое ли? всё равно храни. Я не уберег Кольку. Было мне жить здесь, в Курске. Черт понес меня в Москву.
Кольке дали три года. По максимуму дали. Теперь выйдут одновременно с отцом. Пока суд да дело, на раненом, по молодости его, зажило как на собаке. Шестаков в Москву так и не уехал: обивал пороги суда. Но красноречивей всех был Женька. Расписывал, какой Колька хороший студент. А вы откуда знаете? – Так я ж у них в школе информатику преподавал. Николай Прогонов со мною до сих пор во всем советуется. – И как ножом пырнуть парня, который его пальцем не тронул? – Нет, уж это отец наставлял. Приходил из тюрьмы, оставил в доме холодное оружие и учил постоять за себя. Пальцем не тронул… так он словами обзывался… его мать поминал. – Это, Евений Васильевич, как вам известно, довольно распространенное русское ругательство. Так, междометие. Не несет в себе смысла личного оскорбления. – Нет, они Марию Прогонову знали, по имени назвали. И – нехорошими словами. А она… она… ну, вроде как святая. (Тут Женька смутился и покраснел. Явно перестарался.) Господи, как всё связано. Когда-то шестаковские студенты придумали сказку: де Прогонов-отец убил оскорбителя Колькиной матери и загремел в лагеря на приличный срок. Теперь Колька их выдумку реализовал (почти что). Столько лет прошло – вернулось подобно бумерангу и ударило. Попридержать бы и мне, автору сей истории, болтливый язык, не молоть страшилок. Сбудется – не обрадуешься. Уже бывало.