Если же он этого не сделает, то больше не увидит Кроули.
Но он этого не сделает, потому что Кроули — дьявольская сущность, он — демон, а демон по определению не может быть его другом! У них не может быть ничего общего, ибо диаметральная противоположность их природы не должна была находить точек соприкосновения, а обязана была взаимно отталкивать их друг от друга, не допуская сближения!
Как же же могло получиться, что Демон стал для него одновременно и точкой сближения, и камнем преткновения?
Может, они оба были какие-то неправильные с самого начала, то есть с сотворения Мира? И у Творца случались косяки (да славится имя Его в Веках!) Он — неправильный Ангел, раз отдал Адаму и Еве огненный меч. И разве может быть правильным Ангел, ощущавший себя скорее коренным лондонцем, чем небесным созданием? А столь любимая им земная еда, а вкусное вино, а театры и галереи? И был ли подлинным созданием Тьмы падший Ангел, его любимый Змей, которого до глубины души возмущала любая подлость, несправедливость и беззаконие, земное или небесное, ибо он не хотел играть с человечеством в догонялки, умножая его пороки? Искушать — это да, это можно, это даже «прикольно», как он любил выражаться… Но только не меряться злом.
«Значит, это неправильный Демон», — с облегчением выдохнул Ангел. — «Что же… по крайней мере, это многое объясняет»…
Он вообще любил во всем искать объяснения и докапываться до сути, ибо это были черты, присущие всем Ангелам без исключения. Поэтому люди частенько считали их занудами.
Архангел Гавриил пригрозил ему, что он исчезнет или станет падшим, если не вернет всё за пару дней на круги своя? Отлично: он готов исчезнуть. На что ему сдалась такая жизнь, в которой не будет ни ожесточенных споров, ни беспечного хохота, ни прогулок в Сент-Джеймс парке, ни совместных поездок в Бентли на запредельной скорости через центр Лондона? Не будет толстых уток, ночных пьянок, разговоров с демоном на самые рискованные темы, на грани допустимого между двумя такими сущностями, как они!
Не будет загадочного взгляда янтарных глаз с вертикальными зрачками. О, он слишком хорошо помнил, как выглядят глаза Энтони Джея Кроули, не прикрытые темными очками, и какое опасное чувство может вызывать их нечаянная (или намеренная!) близость!
Все привычные ему вещи стояли в магазине на своих хорошо знакомых местах, все эти старинные фолианты и пожелтевшие от времени рукописи, эти свидетельства давно минувших дней и лет, зеркала прошедшего времени…
Может, он и сам застыл, забыл себя где-то в прошлом, потому что во все века его прошлое, включая самое последнее настоящее, называлось «Кроули и я», а будущего у них, скорее всего, не случится вообще («если не будет на то Божественного Умысла», — мысленно добавил Азирафель, невесело усмехнувшись).
Фарфоровая чашка с давно застывшим какао была забыта на полированной столешнице красного дерева, горевшие в тяжелом подсвечнике свечи колыхались от сквозняка, желтые язычки пламени вздыхали и метались от каждого дуновения, но он, погруженный в свои невеселые мысли, упорно не желал ничего замечать.
За последние сутки Ангел почернел и осунулся, словно чья-то злая воля лишала его внутреннего света. Утром он нашел на полу несколько белых перьев, что было совсем уж плохо: ангельские возможности не безграничны, и от потери крыльев Ангелы могут обессилеть и даже заболеть. «Любую простуду запросто вылечим змеиным ядом!» — Кроули, как всегда, смеялся, всё обращая в шутку, когда они были вместе…
Они вместе!..
Вздохнув, Азирафель поднялся с кресла и прикрыл форточку, попутно намотав на шею шарф. Такой шарф мог подарить только Кроули — он был слишком стильный, слишком теплый и вызывающее брендовый. Демон тогда подошел слишком близко, («Хочу поздравить тебя с Рождеством этого вашего Иисуса!»), недопустимо близко, с этой своей невероятной змеиной улыбочкой, чуть опускавшей вниз уголки лукавых тонких губ, а в руках у него был кашемировый шарф в белую, бежевую и красную клетку — мягчайшая нежность и тепло, в тонкой хрустящей упаковке, похожей на хрупкую елочную фольгу, в которую детишки заворачивают орехи на Новый год. Вместо того, чтобы отстраниться, Ангел позволил ему дотронуться до себя, вздрогнул, почувствовав на шее прикосновения его длинных пальцев — «почему у Змея такие горячие руки?..», и прикрыл глаза, когда Демон наклонился, чтобы завязать на его шее шарф ему одному известным способом («Змеиный узел!»). Ангел почувствовал его сбивчивое дыхание на своей щеке и приподнял подбородок чуть выше, чтобы дать Кроули больше простора для фантазии. Тот тут же сделал вид, что шарфик нужно поправить, и вновь дотронулся до шеи, волос и затылка Азирафеля. Он умудрился даже задеть носом — случайно или нарочно? — ухо Ангела, которому внезапно стало очень жарко и тесно в земной одежде. Азирафель смутился, как обычно, когда демон «нарушал установленные границы», но его внезапно накрыло желанием немедленно обнять Змея и взлететь вместе с ним, тесно сплетаясь в полете белыми и черными крыльями. Вместо этого он твердо перехватил ладонь Кроули у себя на груди и сжал ее — по-мужски крепко и благодарно, но губы его, проехавшись по жесткой скуластой щеке Змея, внезапно накрыли его рот.
И застыли, словно остановилось Время, земное и небесное, потому что Ангел всерьез испугался, что демон сейчас ответит на поцелуй. Сделал шаг назад. Отвернулся, борясь с искушением, ибо демон — непревзойденный профессионал в этих делах. А потом и вовсе перешел на бег.
Или взлетел? Он так и не смог вспомнить… То есть даже наверняка взлетел, потому что земля вдруг ушла из-под ног и закружилась. Летал, пока не почувствовал, что замерзает, но шарф грел шею и держал тепло… Где-то внизу, на тающей в вечерних огнях улице, стоял его Демон и молча смотрел в ночное небо глазами, полными золота, и янтаря, и лимонного сока — сияющими глазами, в которых звезды падают в море и гаснут, шипя… С высоты небес Ангелу казалось, что он видит его крылья, широкие, черные и мягкие, как грозовые тучи. Но Кроули просто стоял и смотрел на него, сунув руки в карманы пальто.
С тех пор они больше не вспоминали об этом — о, это было не так уж и давно, каких-то пару земных лет назад, и оба с тех пор старались держать дистанцию — оставаясь в физических границах собственных тел.
И этого тоже больше не будет, — с ужасом осознал Азирафель. — Никогда. А значит, и полетов тоже не будет… В его ушах звучал знакомый голос, столь невероятно соблазнительно звавший его по имени, с поразительным разнообразием искушающих интонаций, от низкого «аааангел!» до высокого А, звеневшего в воздухе натянутой струной — А-зи-ра-фель, с внезапным подъемом голоса на последний слог. Голос, который он так…» —
«привык слышать!» — строго одернул себя Ангел. Все это время он стоял перед великолепно изданным художественным альбомом с работами Леонардо, и, прежде чем снова сесть в кресло, положил его на столешницу, открыв на развороте.
Со страницы раскрытой книги на него, ухмыляясь, смотрел Вакх — ученик и любовник великого Леонардо, которого звали Джан Джакомо Капротти да Орено, хотя все знакомые и сам Учитель называли его Салаи — «Чертенок». Азирафель хорошо помнил великого земного Творца, которого упекли в Ад за гордыню и содомию. Они были знакомы когда-то, им было о чем поговорить, и Леонардо однажды даже подарил ему на память несколько страничек своего дневника, исписанных непонятными значками и странным шрифтом. Что там было написано, да Винчи не сказал, но просил сберечь записи: «Может, пригодится, кто же знает?»
Как же горько рыдала душа Леонардо, отчаянно просясь в рай, безумно каясь и вымаливая прощение, и как же несправедливо поступили с ним по велению Всевышнего, который не терпит в Своих владениях равных себе по духу и замыслу… Как рассказывал Архангел Михаил, имевший по должности постоянную связь с представителями Тьмы, «нечестивца» с удовольствием отправили в Пирамиду, особое подразделение Ада, где томились души великих грешников, вновь и вновь обретающих плоть, никогда не стареющих и не меняющихся веками — в отличие от других неприкаянных душ, которые, будучи позабыты современниками, истончались и становились совершенно неразличимыми во Тьме, пока не проваливались в Адскую бездну, в Nihil, вычеркнутые из памяти на веки веков.