— Учту, — с набитым ртом хмыкнула Мэй, потянувшись сразу за вторым. — Тоже мне, нашел Еву!
Тимоти Буавен заглянул в дверь: — Ну вы и хохочете, господа, на весь коридор слышно! — усмехнулся он. — Прошу прощения, месье Головин, мадам, но я должен осмотреть Тьери, а посему…
— Дуст! — не выдержал Тьери. — А что такое «твой кролик написал»? (*your bunny wrote* — попробуйте быстро произнести это несколько раз, желательно без свидетелей. Сисадимины обожают этого кролика)
Дуст, зажав рот, чтобы снова не начать ржать, помахал Тьери на прощание, тепло пожал руку Буавену и бросился догонять ушедшую вперед Лину-Мэй.
— Мэй, хотите кофе? Здесь есть кофейня прямо за углом, там в витрине такие вкусности, ммм! Корзиночки с кремом, эклеры с малиной и шоколадом, маффины с голубикой… Любите сладкое?
— Ох, Петр, а ведь вы и правда змей, — очаровательная толстушка кокетливо фыркнула и повела маленьким, смешливо вздернутым носом в сторону кофейни, понюхав воздух, как хитрый домашний енот при упоминании о пирожках с джемом. — Люблю, и до модельных параметров мне, увы, как до Луны на самокате… Худеть и худеть!
— И не вздумайте, Мэй! Ни в коем случае! Кого же я тогда буду… совращать десертами?..
Друг мой, спи. Я все время буду рядом, пока ты не проснешься и не откроешь глаза, и потом тоже никуда не уйду. Я бы не отходил от тебя ни на шаг и не расставался с тобой ни на миг, потому что жизнь без тебя давно потеряла всякий смысл. Ты — смысл моего бессмертия и моей судьбы, мой личный «умысел», фатум, боль и счастье. Мгновения, проведенные рядом с тобой, проносились на запредельной скорости; мне хотелось остановить время и растянуть его, как эспандер, а ты говорил, что я слишком быстр для тебя… Ангел, за все те века, что мне пришлось прожить одному, без тебя, во мне накопилось столько адской горечи и боли, что только святая вода могла бы положить им конец. Твой свет даёт мне силу жить, и пусть вся моя тьма закроет тебя от невзгод. Мы знакомы несколько тысяч лет; сколько было сожжено мостов, сколько созвездий пронеслось над нами, сколько Черных лун мы пережили вместе — ты помнишь? Сердца наши — обкатанные морской водой круглые камушки, которые в незапамятные времена вынесло на берег по разные стороны вселенной; но вода вечности, ее соль и глубина размыли до самого дна звездный песок бессмертия, и взорвались сверхновые, и сомкнулись берега, и опрокинулись миры, подобно перевернутому зеркалу, чтобы мы оказались здесь вместе, в моей спальне, как две песчинки одной Вселенной, две противоположности, черное и белое, ангел и демон… Ведь так бывает, скажи, что центр Вселенной внезапно оказывается прямо рядом с тобой, на диване? Крылья твои мягче озёрной воды, они словно сотканы из тончайшей пыльцы и пуха, дотронуться страшно — прозрачная хрупкость мотылька, устремленного в синеву…
Пусть сладкий сон уносит тебя на своих невесомых крыльях, а я буду баюкать тебя, как дитя, потому что ты и есть дитя Света. Когда-то я наблюдал твой полет, стоя под желтыми фонарями Сохо-сквера… Ты тогда поцеловал меня и испугался, быстро взлетев под облака, а я побоялся ответить на твой поцелуй — оба хороши, ничего не скажешь! Была зима, и на черном небе не было видно звезд, и мне казалось, что нет на свете более одинокого существа, чем я; и мне вдруг вспомнилась песня, которую я слышал однажды в старом черно-белом фильме: «Было пусто на Земле, пока ты летал…а ты все летишь, и тебе дарят звезды свою…нежность».
Я всегда ревновал тебя к Богу, потому что мне казалось, что только Бог — твой лучший друг, Ангел. Ведь от тебя до Бога куда ближе, чем до меня, верно? И стоит Богу только поманить, протянуть тебе руку — и все, друга у меня больше нет…
Прости меня, Азирафель: я принес тебя в свой дом, потому что всегда мечтал об этом. Ты заходил ко мне иногда, на пять минут, и так же быстро уходил. Так люди спешно покидают необжитые места; ты прав — я бываю здесь, чтобы поливать цветы, пить в одиночестве да зализывать раны, когда чувствую, что не нужен тебе, что в твоей жизни есть вещи поважнее, чем общение с каким-то Падшим. Пока меня тут не было, все мои цветы словно с ума посходили: алым цветом расцвел гибискус, и, увидев нас вместе, протянул ко мне усыпанные цветами ветки, словно хотел обнять; комнатный клен весь в ярких свежих бутонах, но что творится с розами сорта «Черная магия» — это просто уму непостижимо! Они обычно отворачивались, едва завидев меня, и искусить их было весьма сложно: уговоры на них не действовали, а на строгий тон они обижались, сохли и начинали осыпаться. Сейчас все они смотрят на тебя, как влюбленные, и я ревную к каждому лепестку; а от их густого аромата хочется петь о любви, вспоминать Эдемский сад и верить в несбыточное…
Пока Ангел спал, Кроули успел промыть его правое крыло и перья, мягкие и нежные, как взбитые сливки; осмотреть каждую косточку и соединения пера, чтобы выявить повреждения: он боялся касаться их пальцами — только губами, будто желая выпить его боль до дна. Впервые прикасаясь к Ангелу, он боялся осквернить его чистоту слишком интимными прикосновениями, как раньше — взять за руку, как боялся прикоснуться — открыто, вдыхая тайно и жадно запах его волос, затылка, шеи; стараясь как бы случайно задеть кончиками пальцев, чтобы потом уносить с собой в ладонях пульсирующий жар, как пойманное на лету перо, как частицу вдоха-выдоха: так поэты средневековья прятали на груди медальоны с локонами своих возлюбленных. Его сознание металось от желания упасть на колени перед Азирафелем и молиться на него исступленно и страстно, как религиозные фанатики на икону святой Девы, до горестной самоиронии и насмешек над собой: «промой ему рану, чертов идиот, тут никакой магии не надо, все элементарно: это медицина, и — только без рук, Кроули, только без рук! Нарасти крыло, как наращиваешь стебли у растений, вот здесь понадобится мелкое дьявольское чудо, и незачем изображать Ромео в склепе: у Джульетты не было резаных и колотых ран, да и перьев тоже вроде…не наблюдалось, она же не курица, в конце-то концов!..»
«Это все аромат «Черной магии» виноват, это все розы со своим помешательством на Ангеле!» — решил демон, неожиданно вежливо попросив цветы, чтобы те прекратили изливать аромат на спящего Азирафеля: а вдруг у него аллергия на запах роз?
И бывает ли у ангелов аллергия? И как скоро они вообще восстанавливаются после ранений?
Кроули, укрыв друга бледно-лиловым теплым одеялом, опустился рядом с кроватью на мягкий черный ковер, спешно наколдованный в момент их возвращения и, ругая себя последними словами за абсолютно не дьявольскую сентиментальность, коснулся рукой его ладони, легко погладив каждый палец. Азирафель вздохнул, застонал тихо и жалобно, как ребенок во сне; по его лицу пробежала болезненная гримаса — и, не сдержавшись, демон поцеловал его руку и прижался к ней щекой, закрыв глаза.
«Скоро наступит новый день,» — подумал он, проваливаясь в сон. — «И ты будешь со мною рядом…»
Ему приснились две пары скрещенных крыл, черное и белое, шелестящих в полете, словно тончайшая фольга; аэрографически разрисованная розами Бентли и тень чьей-то непостижимой улыбки…
Эпилог
— По жизни люблю чудиков, — рассмеялся Фредди Меркюри, юный и красивый, как греческий бог, в ярко-желтой кожаной куртке поверх белоснежного спортивного костюма; блестящие черные волосы, изысканная линия рта и усов, ослепительная улыбка, открывающая крепкие белые зубы. — Обычные люди не встречались на моем жизненном пути… Может, все люди гениальны, только не осознают этого?
— У них на это времени маловато, знаешь? — Леонардо сидел на круглом, прогретом солнце камне, у самого края залива. — Вот человек родился, вырос, и все, что он должен сделать, по мнению окружающих его людей, — это жить, принимая на веру чужие правила. Ты создал свои, Фредди! Даже солнце, казалось, вращалось в твоей системе координат в другую сторону, по спиральной траектории и скачкообразно! Эти правила просты и прекрасны, как мелодии твоих песен, и миллионы людей хотели бы играть по ним…
— Моё земное время тоже кончилось слишком рано, словно кто-то выключил музыку: раз — и все, гуд бай, дарлинг! — печально вздохнул Меркюри. — Я с тех пор сочинил еще столько всего, но все «мои» пока живы — они там, на Земле, — он махнул рукой куда-то вдаль, — а здесь маловато музыкантов, с которыми можно делать хорошую музыку… Вот в Аду было веселее — Джимми Хендрикс, Дженис Джоплин, Курт Кобейн, Джим Моррисон… Зато здесь есть Сергей Курёхин — знаете его? — Да Винчи покачал головой. — Такой прекрасный чудик, русский! Я вас познакомлю! Это такое счастье — встретить единомышленника, веселого, прикольного,красивого — жаль, мы не были знакомы при жизни! А вы уже нашли себе друзей, дорогой Леонардо?