— А тебе?
Мы стояли напротив друг друга.
— Жарища, — сказал он, продолжая рыскать глазами.
— Это точно.
— Ну, теперь будет легче.
Иоханан нехотя вернулся со мной в обитель. Я больше не заснул; вероятно, он тоже, хотя мне было плевать на него. Я думал о том, кого и что я пытаюсь защищать. Товию или самого себя? А может, право принадлежать себе — несмотря на обеты, данные монастырю? Беспрекословное подчинение. Беспрекословная преданность. Похоже, Товия нарушал эти обеты.
Его присутствие порождало тревогу и разлад с самим собой. Монастырь перестал быть для меня всем миром.
По ночам я теперь мысленно шел за Товией. Шел в другую жизнь, о которой ничего не знал. Я понимал, что за пределами обители живут люди, рассуждающие иначе, чем мы, подчиняющиеся иным законам. Их одиночество и их общность отличались от наших. Были ли они глубже и крепче?
Едва ли. И все же они стали притягивать, соблазнять меня. Иоанн не хотел, чтобы я прятался за монастырскими стенами. Он считал, что мне надо оставаться в миру, тогда как я хотел быть рядом с писаниями, дабы все глубже проникать в них, приближаться к Слову Божию во всей его чистоте и обнаженности.
Однажды наступил наш с Товией черед ехать за водой к источнику. Мы навьючили на ослов кувшины и вывели животных из стойла. У ворот нам встретился Иоханан.
— Ага, сегодня ваша очередь, — сказал он.
— Да.
— Похоже, вы хорошо трудитесь вдвоем.
Но мы уже миновали ворота и выехали за пределы монастыря.
Товия был впереди меня. По бокам ишаков болтались пустые кувшины, и когда Товия обратил на них внимание, то принялся стучать по ним пальцами: бум, бум, бум… Утро было раннее, ослы легко бежали мимо полей, где работали наши товарищи.
Я последовал примеру Товии и тоже забарабанил по кувшинам. Они были прохладные и приятные на ощупь.
— Отличное сопровождение утру! — вскричал я.
Кончики пальцев плясали по холодной поверхности.
Казалось, ты играешь не на кувшинах, а на всем окружающем мире.
Казалось, барабаном тебе служит само это утро, разносившее наше «бум» далеко окрест — по всей равнине, на которой не покладая рук трудились ради будущего урожая люди. Наш барабанный бой покорил горы с их безмолвием, захватил водную гладь, взял в полон солнце, что поднималось на востоке и заливало красным сиянием скалистые вершины, кряжи и правый бок наших ишаков. Капли росы на их короткой шерсти высохли, мои пятки ритмично вонзались в теплое мягкое брюхо.
Это было похоже на путешествие в раю.
Но мы ехали не в раю, а по земле. Ехали здесь и сейчас. Я ощущал легкость во всем теле… впрочем, на меня часто находили приступы любви к этому миру. Казалось, даже Товия со своей согбенной спиной и тяжелой окладистой бородой, которая тянула его вниз, склоняла уткнуться носом в землю, тоже чувствовал: мир есть любовь.
С этим бум… бум… бум… мы ехали к источнику под тамариском.
И вдруг Товия придержал своего ишака, чтобы я поравнялся с ним.
— Он ведь второй раз на это намекает, а?
— Кто?
— Иоханан. Дескать, у нас с тобой есть общий интерес.
Привычный к подозрительности Иоханана, я уже выкинул его слова из головы.
Я хотел было рассказать Товии о ночной слежке за ним, однако он упредил меня новыми вопросами:
— Кто такой этот Иоханан? И кто такой ты сам?
— Я назарянин, — сказал я… и понял уклончивость своего ответа по сравнению со всеми прочими, вертевшимися у меня на языке.
— Это я и без тебя знаю. А еще?
— Я друг Иоанна… вернее, бывший друг. Мы с ним вместе росли.
— Иоанн одержимый, — усмехнулся Товия.
— Может быть… А ты разве нет? Скажи: во что ты по-настоящему веришь?
Он задумался.
— Во что ты веришь? — без малейшего смущения повторил я.
— Этот вопрос ты задаешь всем подряд, — улыбнулся Товия. — Сам слышал. Одних он приводит в замешательство, других в волнение. И что тебе отвечают?
— Разве про такое нельзя спрашивать?
— Меня спрашивай на здоровье, я не против. Мне интересно, какие ты получаешь ответы.
— Тем, кто говорит, что верит в Закон и Писания, не верю я сам. Нельзя верить в слово. Слово приходит извне. Кто-то сказал им: если ты веришь в это, значит, ты верующий. Но какой за всем этим смысл? Понятия не имею. И мне больно от моего непонимания. Тут слишком много противоречий, смешения высокого и низкого, истории. Мне бы тоже хотелось, чтобы такой вопрос был невозможен, чтобы на него не давали ответа. Они прячутся за своей верой. Читают тебе мораль и с кривой ухмылкой ставят себя выше всех. Грозятся пойти к раввину и указать на тебя: «Вот неверный». Только какой же я неверный? Я хочу одного… и убежден, что это возможно… Истинная вера должна охватывать всё-всё-всё: ты начинаешь видеть деревья, прежде чем они вырастут в деревья, птиц — прежде чем они станут птицами! Ты видишь все чуть раньше. И проникаешься любовью. Посвящаешь себя любви. Твою жизнь озаряет новый свет. И свет этот всеобъемлющ. Понимаешь?