— Что это, Товия?
Грустно улыбнувшись, он вылил на себя новое ведро.
— Дар от земного отца.
— Но почему?
— А почему нет? — хмыкнул он. — Так устроен мир.
— Ни в коем случае.
— Именно так. Ты просто еще мало в нем смыслишь. Отец хотел вбить в меня Бога.
— А потом отправил сюда?
— Нет. Он даже не знает, где я. Я сбежал.
— Как может Господь допускать такое?
— Господь? Ты у нас, оказывается, верующий. И ты тоже? Веришь, что какой-то Господь в силах нам помочь. Вот удивил так удивил!
Товия скорчил гримасу и оделся.
— Почему же ты… почему же ты здесь, в монастыре?
— Чтоб до меня не добрался проклятый папаша.
Если бы я не наблюдал Товию у норы с его нежностью к мышатам, которых ему предстояло умертвить, я бы теперь расплакался, ощутив пустоту мира. Мне вдруг стало невыносимо холодно, ноги снова утратили опору, земля заходила ходуном.
— Значит, Его не существует?.. Но как можно жить без веры в Него? Каким тогда видится мир?
Все кругом было пустым. Пустое небо. Пустой песок. Пустая вода.
Я рухнул наземь.
— Иногда… — чуть слышно продолжил я, иногда меня вдруг охватывает чувство единения с кем-то или чем-то. И чувство это бывает настолько сильным, что я как бы перестаю быть самим собой, превращаюсь в огонь Господень. Он горит в глубине меня, и ему не нужны слова, потому что он может проникнуть в любого человека. Иногда же я ощущаю только мрак и пустоту. А у тебя на душе всегда темно и пусто?
— Всё на свете — от мира сего. Всё-всё-всё. Бог, о котором ты толкуешь, господин только над самими священниками.
— Нет же, Товия. Ты не прав.
— Еще как прав. Мне ли не знать, если священником был мой отец? Скоро Бог станет властвовать и над римлянами. Вы, монахи, жалкие человечишки. Вы отгораживаетесь от мира. Не хотите знать ничего, кроме молитв и веры, а время-то идет. Брать на себя ответственность приходится другим.
Можно подумать, я не слышал этих укоров прежде. Можно подумать, я вообще слышал в жизни что-нибудь иное.
— Теперь на будущее работаем мы, — прибавил Товия.
И все же я спросил:
— А как люди берут на себя ответственность?
Он зачерпнул в ведро воды и внезапно окатил меня, одетого, с головы до ног.
— Примерно так, — засмеялся Товия.
Отряхиваясь и протирая глаза, я задал следующий вопрос:
— А что делать потом?
— Потом хорошо бы стереть с губ молоко.
Я машинально вытер губы.
— А потом?
И тут я услышал слово ПОШЛИ.
Оно было новым для меня. Оно протиснулось ко мне, найдя лазейку между прочими слышанными мною словами, между всем, чему я внимал, и всем, что я отрицал. Слово ПОШЛИ указывало новый, неведомый мне путь.
Я никогда себе ничего не запрещал, а тут привычная свобода почему-то вдруг сузила свои рамки. Разумеется, я и прежде делал выбор, говорил «да» или «нет». Но был ли то подлинный выбор?
Теперь мир — внешний мир — приступил ко мне с новым требованием.
Надо было предпринять какие-то шаги, чисто физические шаги. Куда-то идти.
Разве кто-нибудь говорил мне раньше ПОШЛИ? Иосиф всегда бросал: «Следуй за мной!» Мария призывала: «Веди себя прилично!» Иоанн сказал: ТЫ ЕСТЬ. Теперь кто-то говорит: ПОШЛИ.
За словом ПОШЛИ открываются невиданные дали.
Товия обвел меня вокруг холма, у подножия которого бил источник. На той стороне, под другим тамариском, щипали засохшую траву два стреноженных ишака. Тени от них были совсем короткие.
— Встретимся здесь ночью, — сказал Товия. — Смотри, чтоб за тобой не было хвоста.
В ту же ночь, ясную и звездную, мы с ним поскакали оттуда к Иерихону. Я не знал, чего ждать, не знал, для чего мы пустились в путь. Утром мы привезли в монастырь воду, а потом разошлись, не сказав друг другу ни слова, — каждый вернулся к своим обязанностям. Товия даже не посмотрел мне вслед.
Тюрьма располагалась в приземистом здании, затерянном среди барханов, врытом в них. Когда мы привязали ослов под редкими деревьями, Товия дал мне знак хранить молчание. Мы подкрались к решеткам. Внизу я различил застенки с арестантами.
Что это были за арестанты? Я повидал их в своей жизни немало. Они проходили через Назарет по дороге в узилище и обратно, после отбытия срока. Массу арестантов-пленников я видел еще в двухлетнем возрасте, когда их гнали из Сепфориса. Сколько их было? Тысяча, две? И вправе ли я говорить, что видел их, что понял происходящее, если мне было всего два года? Может, я отложил эти воспоминания в глубину, на дно колодезя? Туда, где жили рыбки?