— Ничего подобного. Я мог бы…
— Довольно, Иисус. Я знаю, намерения у тебя самые благие.
Я вскипел от гнева:
— Ты хочешь сказать, я ни на что не гожусь?
— Тут нужна тренировка. Нужна стратегия. Надо давно и точно знать, чего ты хочешь. Надо зайти по этому пути так далеко, чтобы не думать о возврате.
После таких назиданий он обычно уходил, а они оставались витать в воздухе над полем, где мы трудились.
Словно письмена, которые касались нас всех.
Касались Иоханана. И хромого монаха. Касались тех моих сверстников, что гнули спины под палящим солнцем, и тех, что выходили из монастыря с восходом солнца, пока еще рассеивался ночной туман. Каждого из них слова Товии объясняли по-своему. И я видел, что многие, в том числе я сам, были людьми слабыми, тогда как другие обретали силу. Это было слышно по их разговорам — даже о самых, казалось бы, пустячных вещах. Это было заметно по тому, как они, кланяясь земле, орудовали мотыгой между рядами бобов и масличных всходов.
«Не думать о возврате».
А несколько самых юных послушников, затаившись посреди горчичного поля, шептали:
— Давайте сбежим к морю.
И они, пригибаясь, пытались скрыться с рабочего места, но их обнаруживали и водворяли обратно.
«Не думать о возврате».
А внизу ехал по дороге в Иерихон старик. Вез на продажу ткани, весело переливавшиеся в его тюках желтым и красным. У источника он спешился и зачерпнул испить воды.
«Не думать о возврате».
А в долине ходили меж лачуг женщины с кувшинами — мелькнут на миг и скроются. О чем они вели речь, какие загадывали желания, какие лелеяли мечты, какие их надежды не сбылись? Знали ли они о начертанных в воздухе письменах? Не древних, а самых что ни на есть современных… О словах, что могут прийти издалека или из ближайшего их окружения, словах, побуждающих к действию, словах, которые на следующей неделе или в следующий миг вынудят этих женщин ходить другой дорогой, иначе гнуть спину и воздерживаться от речей, сегодня легко и свободно слетающих с их губ.
— Если ты спросишь меня о насилии, — говорил Товия, — я могу сказать одно: оно есть. Причем совсем рядом, поскольку к нему прибегают везде и всюду. Теперь ты это знаешь. Как знаешь и то, что необходимо защищаться. Все очень просто. Такие вопросы могут задавать лишь наивные люди, идущие по жизни с закрытыми глазами.
Итак, однажды настало время действия. Ночью Товия покинул монастырь, и я последовал за ним. Когда он пришел туда, где стояли ослы, там уже собрались люди, целый караван.
— Возвращайся, — велел мне Товия.
— Нет, я хочу с тобой.
— Я тебе запрещаю.
— А что, собственно, будет такого?
— Мы идем вызволять друзей. Тебе там делать нечего.
Я не послушался. И бежал вдогонку до самого Иерихона. Увы, я опоздал. Зилоты сумели взять приступом темницу, но их ожидала засада. Часть узников удалось освободить, другие погибли.
Погибло и много римлян. Но зилотов кто-то предал. Из груди шедшего мне навстречу Товии текла кровь. Я кинулся к нему, подставил плечо, на которое он оперся.
— Ты что, не слышал? Я велел тебе вернуться.
— Я помогу тебе залезть на осла.
Товия горько рассмеялся:
— От этого будет мало проку. Жить мне осталось недолго. Разве ты не видишь во мне смерть?
Нет, смерти я не видел. Я видел Товию исполненным жизни, видел жизнь, светившуюся в его глазах, и жизнь вокруг него, мрачную, тягостную жизнь, в которую он тем не менее верил и которую избрал для себя. Он осел на землю, и, когда я разорвал на нем рубаху, из нанесенной мечом раны хлынула кровь. Она тут же обагрила мои руки, мое платье. Издали доносились крики и приказы легионеров. Сейчас мы были скрыты от них скалой, однако с рассветом нас непременно обнаружат.
— Уходи, Иисус. Не хочу, чтобы и ты оказался замешан. Скоро римляне будут здесь, и тогда ты попался. Ни к чему втягивать тебя в неудавшееся дело.
— Но я уже втянут.
— Ты еще можешь исчезнуть. И никто не узнает…
— Достаточно того, что знаю я сам. В безмолвной пустыне мне предстоит серьезный разговор с собой. И у меня перед глазами будет стоять твое лицо. Твое и твоего тюремщика.
Лежавший на спине Товия слабо улыбнулся:
— И что ты скажешь тюремщику?
— Я не собираюсь ему ничего говорить. Я отомщу за тебя. Я… Дай мне кинжал, Товия.
— Ну уж нет. Ты хоть знаешь, как его вонзают в живого человека? Знаешь наши самые уязвимые места?
— Подскажи. Я сумею.
— Нет.
Товия не находил себе места от боли. Наконец он перевернулся на бок и продолжал: