Может, так оно и было. Может, мои несвободные соотечественники становились легкой добычей для Мастемы из-за этой несвободы.
Великан смежил веки… ну что ж, пусть отдыхает. Опершись о стену загона, я принялся рассматривать его: право, с таким чумазым, извалявшимся в дерьме человеком можно было не стесняться. Впрочем, если он действительно взял на себя наши немощи, разве нам не положено любить его, разве не положено приглядываться к его лику… учиться у него?..
Вскоре великан пришел в себя, но был еще очень утомлен. Он сел и растерянно огляделся по сторонам:
— Где я?
— Не бойся.
— Где Нафан?
— Если ты хочешь увидеться с ним, он где-то поблизости. А если не хочешь — нас укроют от него стены двора и наше молчание.
— Ты же отыскал меня.
Я улыбнулся:
— Ты ушел с берега в мокрой одежде, и мне было несложно проследить твой путь по каплям. Теперь этот след высох.
— Что… что я творил на берегу?
— Не помнишь?
Он покачал головой:
— Я нарушал закон?
— Ты много чего нарушал. И очень много говорил. Только я ничего не понял.
Он схватил меня за руки:
— Что я говорил?
— Говорил о сошествии во мрак за сверкающим рубином.
— Скажи, Нафан, почему он меня преследует?
— Кто ты?
— Меня зовут Савватей. Я родом из Смирны. Когда-то я был раввином и жил, как все раввины. Потом Господь поразил меня болезнью. Меня выгнали вон. Я бежал на юг и добрался до Иерусалима. Жил там среди нищих. Я бываю одержим бесом и тогда творю невесть что. Так и знай, я великий грешник. Но однажды появился Нафан. Он человек ученый…
Савватей прервал свой рассказ, потому что на соломе зашевелился ребенок.
Несчастного снова охватила тревога.
— Это Нафан?
— Нет, это младенец.
— Убери его! Он не должен меня видеть.
Савватей заслонил лицо руками.
— Почему ты закрываешься?
Но он не ответил мне. Мы затихли в полутьме овчарни.
Ближе к ночи разразился ливень, и его теплые струи промыли наши глаза, унесли из них усталость. На рассвете Савватей со вздохом сказал:
— Скоро явится Мастема.
— Побудь тут. Я принесу тебе поесть.
— Нет, ты меня не удержишь. Мастема сильнее нас двоих, вместе взятых. Он гонит меня на улицу и рвет любые цепи. Я снова буду грешить.
— Но Нафан говорит, что ты… Мессия.
— Нафан — человек ученый, только он слишком долго ждал, и ему стало тяжело нести бремя учености в одиночку. У себя в келье он каждый день надеялся на пришествие во плоти Мессии. Ведь так обещано Писаниями. Нафан честен, единственная его подделка — это я… и то невольная, от большой веры. Его спасителем мог стать любой человек, любой предмет. Даже камень. Даже ветка этой смоковницы. Даже зернышки ее плодов. Или ты… Такое теперь время.
Савватей вдруг оживился, речь заметно убыстрилась, в него опять вселился Мастема.
— Мессия живет в сердцевине вещей. Послушай!
Савватей поднял с соломы надтреснутый кувшин, размахнулся и изо всей силы швырнул его в стену. Кувшин разлетелся на мелкие кусочки.
— Слышал сердцевину вещей?
Вокруг завозились крысы. На губах у него играла безумная улыбка.
— Ничего ты не слышал. А я слышал. Она звучит между тишиной и звоном, между целым и осколками. Между чем-то и ничем. Да будут благословенны промежутки, открывающие нам путь к Господу, ибо Он вечен и соединяет первое с последним, дальнее с ближним. Он присутствует в Аврааме и в тебе, в листьях дерев и в пламени костра, при исходе из Египта и в золотом тельце, когда его разбивают в прах, он присутствует в летящей по небу чайке и в выпавшем у нее пере. Он — основа ткани, я же — нить, непригодная ни для основы, ни для утка… я…
— Савватей!
— Но я не брошу своего бремени и буду нести его через мрак тьмы и пространство пространств.
Взгляд его стал совершенно отсутствующим, потусторонним. Савватей вскочил на ноги и принялся топать ногами по соломе, словно обороняясь от полчищ муравьев. Потом вытянул руки над низкими стенами овчарни и возгласил:
— Я избранный Божий!
Когда я попытался остановить его, принудить снова опуститься на землю, Савватея уже заметили. По переулку гнала коз старушка, которая изумленно остановилась и, всплеснув руками, закричала: