Я ушел на берег, подальше от шума и гама, и закрыл за собой ворота в величественный мир грез. Снова попав в суровый, низкий мир здравого смысла, где плакал от голода ребенок, я накрошил хлеба и покормил его.
Здесь было темно и покойно. К ногам лениво подкрадывались волны. Впереди парусником раскачивалось на волнах отражение месяца, только этот парусник не мог увезти нас. В кроне дерева у меня за спиной звенели цикады.
Я поднес кружку с молоком к губам ребенка, обхватил его пальчиками прохладный округлый сосуд. Младенец горел, как в лихорадке, и я понял, что на него уже зарится смерть. Но пока он еще видел сны, испытывал голод и жажду.
— Как тебя зовут? — спросил я, вглядываясь в самую глубь его зрачков.
И хотя ответить мне он не мог, я обнаружил, что и его, даже его, затрагивает наша жизнь.
— Как мне называть тебя, чтоб ты понял: тебя видят…
Когда же римляне увидели эти толпы (а за Савватеем следовало около тридцати тысяч человек, сеявших смуту на всем своем пути), юный ставленник Рима в Кесарии — по имени Кир — решил схватить нарушителя спокойствия и предать его суду. И я пошел туда в надежде наконец-то встретить родителей младенца; я соорудил тележку, чтобы везти в ней ребенка, и старался не отставать от великого множества людей, тянувшихся посмотреть, как будут судить их господина и спасителя.
Тот Савватей, которого теперь вели к Киру, изменился до неузнаваемости: он чувствовал себя несчастным, потому что перестал пророчествовать. Он уже несколько недель не обращался к народу, не кричал о своих бессвязных видениях. Савватей сгорбился, глаза его бегали по сторонам, губы обвисли и источали слюну.
— Какое же зло сделал я?[13] — упорно спрашивал он у Нафана, который с прямой спиной и открытым взором шел рядом и записывал каждое слово.
Ничего не отвечал Савватею Нафан, однако вечером, когда мы остановились на ночлег, он обратился к людям с речью на эту тему: «Какое же зло сделал я?!»
И Учитель более не значил ничего, а его пророк значил все. И пророк этот призвал народ оставить свои грехи Мессии, но многие уже распалились, почуяв свободу Царства Божия, и закричали, что не бросят Господа одного в Его многотрудном пути через тьму и пойдут на грех вместе с Мессией. И отчаяние великое охватило Нафана от такой несдержанности. И уединился он, и, как ему показалось, обрел просветление. Мессия должен был явиться в скверные времена, и чем сквернее времена, чем более удалились люди от Бога, тем скорее следовало ожидать Его пришествия. И вот Он явился. Об этом свидетельствовало и зло вокруг. Значит, можно продолжать путь в Кесарию.
Кир сидел на троне под балдахином. Он был молод, и его позабавила большая Савватеева свита, взятая в окружение его воинами. К нему подвели Мессию.
— Приветствую тебя, иудей!
Савватей пал на колени и поцеловал землю.
Это, видимо, разочаровало Кира. Наклонившись вперед, он сказал:
— Почему ты пресмыкаешься передо мной? Разве ты не новый Мессия? Я иначе представлял себе человека, намеренного спасти свой народ от нас, римлян.
Люди кругом тоже были поражены поведением Учителя. Разумеется, они привыкли видеть его ползающим или скорчившимся, и Нафан объяснял им, что он «исчезает» — уходит в свой мрак для познания его, ибо Мессия живет в другом времени и странствует по нему отдельно от нас. Господь, дескать, «назначил ему иные пути».
Раньше, во время переходов, Нафан мог на стоянке позаботиться о Савватее, дать ему «уйти», вовремя оставить в покое, но неизменно бывал рядом, чтобы утешить и помочь. Теперь же Нафан стоял в окружении римских легионеров. Распростертый на земле Савватей казался одинок и беззащитен. Нафан чувствовал себя не в силах помочь ни Савватею, ни нам и нервно поглаживал вспотевшее лицо. Зато над двором возвысил свой голос люд:
— Да. Он наш Мессия!
— Слышишь, что они говорят? — сказал Кир. Он отпил вина, которое поставили перед ним на низком столике, утер рот и с еще большим интересом посмотрел на Савватея: — Кому ж мне верить, иудей?
— Верь мне. — Савватей поднял голову к наместнику, в его взгляде сквозило отчаяние. — Я не тот, за кого меня принимают.