— Слушайте! — воззвал Нафан. — Слушайте, как Он берет на себя грех. И все ради нас!
— Слушайте, слушайте! — подхватила толпа. Но воины оборотились к кричавшим и под угрозой плеток заставили их умолкнуть.
— Я могу приговорить тебя к смерти за восстание против императора, — сказал Кир. — У меня есть на то власть. Я есмь день и ночь, я есмь твой свет! — Он устало улыбнулся. — Скажи, что бы ты сделал, если б стал Царем Иудейским?!
— Вот уж от чего избави и помилуй, — прошептал Савватей. — Поступай со мной, как знаешь, господин, только я этому народу не царь.
— А сумел бы ты признать, что веруешь в императора? Веруешь в Рим? Веруешь в наших богов?!
— Да, господин, — сказал Савватей. — Признаю, что верую в императора, в Рим и в твоих богов!
Над двором повисла гробовая тишина.
Кир чуть не задохнулся от изумления. Он торопливо налил себе еще вина и осушил бокал. На миг показалось, будто Савватей уничтожил всех своих сподвижников. Выкинул их жизни на помойку, вырезал их сердца…
Но тут упал на колени Нафан.
— Господи Ты Боже наш, Создатель, пославший во тьму Сына Твоего, приими души наши и сердца наши, ибо близко Царствие Твое.
Потом встал и простер руки над людскою массой:
— Се, вот он и взял на себя последний, наитягчайший грех! Не отчаивайтесь, друзья мои. Господь бросил Сына Своего в самую глубь мрака, дабы исполнил он предопределенное ему. Да помолимся мы за душу его. Да будем денно и нощно с ним в трудном его предназначении.
Многих из собравшихся, однако, разозлило предательство Савватея, и они готовились уйти восвояси. Люди опустили глаза долу и вновь чувствовали себя отверженными и одинокими.
— Маловеры! — воскликнул Нафан. — Вы не видите дальше собственного носа. Ну и уходите в свои города, в свои пустыни. И живите там среди львов и змей…
А некоторые, напротив, выбегали из толпы и, рухнув ниц рядом с Савватеем, возглашали:
— Мы тоже признаем, что веруем в императора, Рим и твоих богов!
И, как ни пытался Нафан остановить их, убеждая, что совершение сего греха было исключительным правом Мессии, он не мог помешать им.
— Мы хотим и дальше идти за своим господином.
В общем, народ разделился на группы, а я не знал, куда мне деваться с ребенком. Тельце его горело огнем, и я гладил лобик малыша, над которым уже вовсю трудилась смерть.
Похоже, Киру это столпотворение показалось докучным. Он раздраженно пожал плечами и встал, давая знак воинам разогнать толпу.
Вот как случилось, что посередине двора остался один я со своей тележкой. Малыш попискивал, требуя есть и пить, в глазах его стая за стаей проносились черные птицы. Я уложил его на тележку и покатил к аркаде, где была тень и бил фонтан. Я зачерпнул рукой воды и дал ребенку напиться.
Передо мной вырос Кир.
— А ты кто такой, что посмел остаться?
Юный Кир выглядел утомленным. Он кивнул в сторону Савватея, который лежал, уткнувшись носом в землю, около пустого трона, откуда служитель смахивал крошки. Смерив Мессию презрительным взглядом, служитель забрал со стола вино и бокал, а другой рукой смахнул крошки и оттуда. Затем он отвесил поклон Киру, который даже не заметил этого.
— Ты тоже из одураченных? Или… из прочих безумцев? Ох уж эти евреи… — сказал он, присаживаясь на край фонтана. Он опустил руку в воду, смочил лицо, затем сплюнул и утерся тыльной стороной руки.
— У тебя найдется лепешка для малыша?
Я ощущал в себе необыкновенную тишину. Все последнее время прошло в шуме и гаме; вокруг совсем не было спокойствия, постоянно кипели страсти. Вопли и крики, пляски и проповеди, скандалы и внезапное безмолвие — и так без передышки. В каждом человеке таилось столько соблазнов, столько надежд, столько обмана… Это был один долгий праздник, который теперь кончился. И наступила тишина рабочей недели, продолжения трудового года. И я вдруг заскучал по немногословию виноградника, по согбенным на солнце спинам, по дружескому общению у вечернего костра, где почти ничего не говорилось вслух, где страдания моего народа понимались без слов, просто чувствовались, как чувствуется дуновение ветерка в знойный день. Вот где должно было явить себя Царство Божие. В краю страждущих, среди тех, кто терпит голод и жажду. А вовсе не в пылу восторга или транса, не среди криков, не в угаре пляски.
Во двор опустилась стайка голубей и устроила маленький вихрь, обдав пылью Савватея. Он даже не пошевелился. Смоковница приподняла и опустила свои листья-вежды. Слышно было хриплое дыхание ребенка.