И после слов «я сам» у него всегда появлялись на глазах слезы и он всегда тянул мозолистую руку вверх… прикрыть их, спрятать лицо.
— И тут проклятые легионеры — впрочем, клясть нужно не их, а самого себя — углядели, что Гамаль пытается добраться до Иисуса раньше, чем его заметят с дороги. Пастух, однако же, успел схватить малыша в охапку и доковылять до ограды, а мы успели втащить тебя, Иисус, обратно в тот миг, когда Гамаля пронзили сзади копьем… Он покатился по склону и остался лежать на обочине. Наплевав на него, солдаты погнали наших друзей дальше. А мы… мы так ничего и не предприняли. Не пошевелили и пальцем.
С этого рассказа неделю за неделей начиналась для нас Суббота.
Неисчислимы требования, предъявляемые человеком к человеку.
Теперь мне пора поведать об Иоанне, сыне Захарии и Елисаветы и моем двоюродном брате, которого называют Крестителем. Он стал суров и мрачен.
Но могло ли быть иначе?
Не знаю, да это и не важно: мы знакомы с младых ногтей и нераздельны, как ветер и парус, как топор и удар топора.
И все же — а может быть, именно поэтому — между нами постоянно происходила борьба, и в этой борьбе не могло быть ни победителя, ни побежденного. Служение его скоро свершится, сказал Иоанн в нашу последнюю встречу на том берегу Иордана. Недостает только смерти. Ему предстоит отдать лишь этот последний долг, сказал он… ибо наступило его время. Однако тут, в пустыне, где я склоняюсь над своим прошлым, которое есть мои искушения, время — понятие бессмысленное. Какое-нибудь сиюминутное событие вполне может отражать случившееся давным-давно… И наоборот. Я как будто попал внутрь призмы (не зря же я родился под искрящейся кометой!). Все заключено в нас самих. Время всадило тебе в душу свой топор — и он еще дрожит от удара.
Мое первое воспоминание об Иоанне: мы с Иосифом добирались туда на ослах, мимо персиковых рощ, о ту пору, когда деревья стоят в розовом цвету, а склоны по берегам Геннисаретского озера покрыты красным ковром анемонов. Иосиф прихватил меня в одну из своих поездок за материалом для плотницкого дела; Мария, по обыкновению, устала и была рада отослать меня.
— Да и тебе полезно будет провести несколько дней вдали от дома, — привычно находя оправдание, сказала она. — Пока Иосиф договаривается с друзьями, за тобой присмотрят Елисавета с Захарией. Только веди себя прилично: сам знаешь, они уже старенькие.
И все же я не думал, что они окажутся такими старыми. Мы свернули к их дому, и, как сейчас помню, мой осел скакнул вбок и уперся в персиковое дерево, и оно обсыпало нас цветом, он пристал к ослиной морде и к моим волосам. Мы застряли среди ветвей. Во дворе склонился над корзиной Иоанн, а в корзине сидела старушка Елисавета: она была легкая как перышко, вся седая и с такой прозрачной кожей, что боязно было дотронуться. Корзина стояла на скамье, с которой Иоанн и намеревался взвалить ее себе на спину. Он присел, завязал на голове повязку, со стоном напрягся и резко встал. Тут взгляд его обратился к нам.
— Смотри, отец, кто-то приехал.
Теперь я заметил и Захарию, высокого седобородого старца в лиловом плаще. Он сидел в лучах утреннего солнца на камне и намазывал елеем лепешки; отец с сыном явно собирались в путь.
Иосиф спешился и подошел к Захарии.
— Приветствую тебя, — смущенно произнес Иосиф.
Они были очень разные: низенький, сухощавый Иосиф, никогда не уверенный в том, какое производит впечатление, норовящий спрятаться за делами и поступками, — и Захария, даже в преклонных годах величественный и могучий, не утративший естественности, которая читалась и в живости взора, и в открытости характера.
— Погоди, Иоанн, поставь Елисавету обратно, — сказал Захария, неторопливо поднимаясь навстречу. — У нас гости.
— Неужто Иисус?! — обрадовалась Елисавета. — Сделай милость, сынок, подойди ближе, дай на тебя взглянуть. Совсем плоха я стала глазами.
Я подошел к ней, и она принялась гладить меня по лбу, по щекам, отчего я испытал мучительную боль во всем теле и отвернул голову в сторону, хотел даже вырваться и убежать… Елисавета сидела в своей корзине такая изящная, такая красивая с трепещущими на ветру жиденькими волосами, а когда она повернулась к Захарии и Иоанну и они обменялись взглядами, я прочел в этих взглядах что-то дотоле мне неведомое. Иоанн стоял, не зная, куда девать руки, и смотрел на меня. По виду я дал бы ему гораздо больше лет, чем себе; во всяком случае, он точно был сильнее.