Я не хотел жить в отдельном мире. Меня и так смущали все эти толки обо мне, взгляды, которыми меня провожали на улицах, Иоанн с его неотвязностью.
— Что ты там делаешь? — прокричал он.
Я был далеко. Голос мешал мне.
— Думаю.
— О чем?
— О том, как мне замечательно.
Некоторое время Иоанн молчал, потом закричал снова:
— Теперь я лежу рядом!
— И тоже засыпан травой и ничего не видишь?
— Совсем ничего. Я хотел спросить…
— Что?
— Как по-твоему, когда придет спасение, на земле по-прежнему будут ночи?
— Да-а-а. Почему бы и нет?
— Уж очень бывает темно.
— Ты что, боишься темноты?
— Ночью неуютно. Днем куда лучше.
— А я люблю лежать в темноте и думать. В темноте заключено больше, чем в свете. Там скрываются наши желания… хотя можно повстречать и то, чего совсем не хочешь.
— Предположим, ты был бы Мессией. Я говорю «предположим». Что бы ты сделал?
— Во всяком случае, ночь я бы убирать не стал. Я бы вообще ничего не убирал. Впрочем… с людскими бедами пора кончать. И с голодом тоже.
— А с римлянами?
— Да. Римлян я бы убрал. Ну почему тебе обязательно надо болтать?
Теперь мне хотелось полежать в тишине и одиночестве. Но Иоанн уже выбрался из-под травы, и в следующий миг я почувствовал упершуюся мне в живот палку. Я тоже стряхнул с себя траву.
— Что ты затеял?
— Мессии положено сражаться, — сказал он. — Вот твой меч.
Кинув мне палку, Иоанн пошел в атаку.
Он воспринимал наш бой весьма серьезно, а у меня от лежания в темноте кружилась голова. Я пробовал смеяться, дабы умерить его пыл, однако ничего не добился.
Не знаю, долго ли продолжалось наше сражение, когда я заметил подле ульев Захарию. В привычном лиловом плаще, с бородой белее вишневого цвета. Захария помахал мне рукой, тогда как Иоанн, обернувшись и признав отца, вдруг напрягся.
— Мы просто играем, отец, — словно извиняясь, молвил он.
Извиняться было нечего. Кто-кто, а Захария был вовсе не строг. Он был добрый и веселый, хотя ноги его одряхлели, а лицо покрылось морщинами.
— Вижу, вижу. И во что вы играете?
— Сражаемся с сынами тьмы.
— Кто ж из вас тьма, а кто свет?
— Сыны тьмы — это я, отец.
Как он выпалил эти слова!
— В таком случае я — отец тьмы, — отозвался Захария.
— Нет-нет, я вовсе не это имел в виду…
— Разумеется. Время покажет, кто из нас кто. Вообще-то я хотел попросить вас сбегать за оливковым маслом. Скоро обедать.
И мы скрылись меж дерев. Но рядом с нами шло Время. Огромное, черное, холодное. Оно разделяло нас с Иоанном. Оно обламывало ветки вишен, топтало маки и лютики, рассекало надвое червей земных.
Мне хорошо жилось у стариков, да пребудет с ними Господь.
А когда Иосиф вернулся из северных лесов, Захария спросил у него, нельзя ли мне погостить у них еще чуток:
— Они с Иоанном замечательно играют. Обоим только полезно. Я вижу, им нравится вместе.
— Да пожалуйста, — сказал Иосиф. — Мария еще не отошла от последних родов. Если, конечно, Иисус вам не в тягость.
— С двумя не труднее, чем с одним.
— Во всяком случае, в их возрасте, — подтвердил Иосиф.
Елисавета выставила угощение — вино, сыр, хлеб.
— Как житье-бытье на севере?
— Не лучше нашего, — отвечал Иосиф. — Голодают. Уж больно налоги везде высокие.
За вином старики засиделись допоздна. Они сидели у костра под звездами и беседовали о римлянах. Вскоре Иосиф набрался достаточно для излюбленной истории про Сепфорис. Он говорил о своем грехе бездействия, грехе, в котором можно упрекнуть всех иудеев. «Мы слишком бездеятельны», — сказал он. Захария терпеливо слушал, но мнения придерживался иного:
— Кое-кто все же действует… или намерен действовать. Как сказано у Иезекииля: «А священники из колена Левиина, сыны Садока, которые во время отступления сынов Израилевых от Меня постоянно стояли на страже святилища Моего, те будут приближаться ко Мне, чтобы служить Мне, и будут предстоять пред лицем Моим, чтобы приносить Мне тук и кровь, говорит Господь Бог»[3].
И Захария поведал о chassidim risonim — людях действия, что живут в пещерах в пустыне Иудейской.