Он коротко попрощался и ушел.
— Я должен извиниться за доктора Дэвидсона, сэр, — сказал Гарт раздосадовано; он сидел за столом и что-то записывал.
— Не стоит, — ответил мой друг. — Не вы учили его манерам. А здесь я справлюсь сам, мне нужно только уточнить пару деталей.
Мы с Гартом поняли его намек и остались у стола, а Торндайк, сняв шляпу, прошел к длинному секционному столу и наклонился над телом жертвы этой ужасной трагедии. Некоторое время он не двигался, сосредоточенно рассматривая тело — несомненно, в поисках синяков и других следов борьбы. Затем нагнулся еще ниже и тщательно исследовал рану, особенно у краев разреза. Вдруг он придвинулся совсем близко, как будто что-то привлекло его внимание, потом вынул увеличительное стекло, взял маленькую губку и обтер ею обнажившийся выступ позвонка. Он снова дотошно осмотрел это место через лупу, после чего с помощью скальпеля и зажима вытащил что-то, осторожно сполоснул этот предмет и еще раз рассмотрел через лупу, держа его на ладони. Затем, как я и ожидал, он достал свою «коробочку для улик», вынул из нее конвертик, опустил в него этот крошечный предмет, надписал конверт и положил его обратно.
— Кажется, я увидел все, что хотел, — сказал он, кладя коробочку в карман и надевая шляпу. — Встретимся завтра утром на дознании у коронера.
Он пожал руку Гарту, и мы вышли на относительно свежий воздух.
Под разными предлогами Торндайк оставался в окрестностях Олдгейта до тех пор, пока церковный колокол не пробил шесть, и тогда он направился к Хэрроу-элли. Не спеша, с задумчивым видом он прошел по этой узкой извилистой улице параллельно Литл-Сомерсет-стрит и вышел на Мэнсел-стрит, так что ровно в четверть седьмого мы оказались перед той самой табачной лавочкой.
Торндайк бросил взгляд на часы и остановился, настороженно глядя вперед. Через мгновение он достал из кармана свою картонную коробочку и вытащил те самые снимки, которые уже успели повергнуть меня в совершенное изумление. Теперь, судя по выражению его лица, они и самого Торндайка изумляли не меньше; он поднес их к глазам и рассматривал, нахмурясь и постепенно пятясь к подъезду рядом с лавкой. Тут я заметил какого-то человека, который приближался к нам и разглядывал Торндайка с некоторым любопытством и одновременно с заметной неприязнью. Это был молодой мужчина очень маленького роста, крепко сбитый, по виду еврей-иммигрант; лицо его, от природы мрачное и не располагающее к себе, было изрыто оспинами, отчего казалось еще безобразнее.
— Простите, — сказал он грубо, оттесняя Торндайка в сторону. — Я здесь живу.
— Прошу меня извинить, — ответил Торндайк. Он отошел на шаг и вдруг спросил: — Кстати, вы случайно не знаете идиш?
— А вам зачем? — угрюмо спросил тот.
— Потому что мне только что дали вот эти два снимка с текстами. Один, кажется, на греческом, а другой на идише, но я забыл, какой где, — он протянул карточки незнакомцу, который взял их и стал рассматривать с мрачным видом.
— Вот это идиш, — сказал он, поднимая правую руку, — а это — не греческий, а русский.
Он отдал карточки Торндайку, и тот принял их, держа, как и раньше, осторожно за края.
— Премного благодарен за вашу неоценимую помощь! — провозгласил Торндайк, но не успел он договорить, как незнакомец вошел в дом, захлопнув за собой дверь.
Торндайк бережно положил снимки обратно, опустил коробочку в карман и записал что-то в блокнот.
— Теперь, — сказал он, — моя работа завершена, за исключением одного маленького опыта, который можно провести дома. Кстати, я вытащил на свет божий крошечную улику, которую пропустил Дэвидсон. Это его разозлит. Хотя мне и не доставляет особого удовольствия щелкать по носу собственных коллег, но этот уж больно неучтив.
В повестке от коронера Торндайку предписывалось явиться для дачи показаний в десять часов, но его планам помешала консультация у одного известного юриста, так что, выходя из Темпла[9], мы уже опаздывали на четверть часа. Было заметно, что мой друг пребывал в отличном настроении, хотя он задумчиво молчал; я заключил, что он доволен результатами своих трудов. Хотя мы ехали вместе, я все же воздержался от расспросов, но не столько из предупредительности, сколько из желания впервые услышать его доказательство вместе с показаниями прочих свидетелей.
Помещение, в котором проходило дознание, находилось в школе недалеко от морга. В пустом зале поставили длинный стол, покрытый сукном; во главе его сидел коронер, а одну из сторон занимало жюри присяжных, и я с радостью отметил, что большую часть их составляли люди, живущие своим трудом, а не бесчувственные «профессиональные присяжные» с каменными лицами, столь падкие до подобных дознаний.
Свидетели сидели на стульях в ряд, а место на углу стола выделили адвокату обвиняемой, щеголеватому, одетому с иголочки джентльмену в золотом пенсне; еще несколько мест отвели репортерам, а публика всех сортов занимала поставленные рядами скамейки.
Среди собравшихся были те, кого я совсем не ожидал увидеть. Например, присутствовал наш знакомый с Мэнсел-стрит, встретивший нас удивленным и недружелюбным взглядом; в зале был и суперинтендант Миллер из Скотленд-Ярда, что-то в его поведении выдавало некий сговор с Торндайком. Но времени осматриваться уже не оставалось, поскольку заседание началось до нашего прихода. Миссис Гольдштейн, первая из свидетелей, заканчивала свой рассказ об обстоятельствах, при которых было обнаружено тело; когда она, рыдая, возвращалась на свое место, присяжные провожали ее сочувственными взглядами.
Следующим свидетелем была девушка по имени Кейт Сильвер. Перед тем как принести присягу, она взглянула на Мириам Гольдштейн с неприкрытой ненавистью. Мириам стояла в стороне под охраной двух полисменов, бледная, с диким лицом; рыжие волосы в беспорядке рассыпались по плечам, взгляд блуждал, как у лунатика.
— Вы были близко знакомы с покойной, не так ли? — спросил коронер.
— Да. Мы довольно долго работали вместе — в ресторане «Империя» на Фенчерч-стрит — и жили в одном доме. Она была моей ближайшей подругой.
— Были ли у нее друзья или родственники в Англии?
— Нет. Она приехала в Англию из Бремена года три назад. Тогда я с ней и познакомилась. Все ее родные остались в Германии, но она со многими здесь подружилась, потому что была веселой и доброй.
— Не было ли у нее врагов — то есть не мог ли кто-либо замыслить против нее дурное и причинить ей вред?
— Мириам Гольдштейн была ее врагом. Она ее ненавидела.
— Вы утверждаете, что Мириам Гольдштейн ненавидела покойную. Почему вы так считаете?
— Она этого не скрывала. Они рассорились из-за одного молодого человека по имени Моше Коэн. Раньше он был кавалером Мириам, и, думаю, они друг друга очень любили, пока у Гольдштейнов не поселилась Минна Адлер. Тогда Моше стал заглядываться на Минну, и ей это пришлось по душе, хотя ухажер у нее уже был, Пауль Петровски, который тоже квартировал у Гольдштейнов. Наконец Моше порвал с Мириам и обручился с Минной. Мириам разозлилась и обвинила Минну в вероломстве — так прямо и сказала; а Минна только засмеялась и ответила, что та может взамен взять себе Петровски.
— И что на это ответила Мириам?
— Разозлилась еще больше, потому что Моше Коэн неглуп и очень хорош собой, а Петровски ничего из себя не представляет. А Мириам к тому же не любила Петровски; он ей грубил, и она поэтому попросила отца выселить его. В общем, дружбы между ними не было; а потом случилась эта неприятность…
— Какая неприятность?
— Ну, насчет Моше Коэна. Мириам очень вспыльчивая, и она страшно ревновала Моше к Минне, так что когда Петровски стал ее дразнить и рассказывать про Моше и Минну, она вышла из себя и наговорила столько ужасных вещей.
9
Темпл — неофициальное название двух «Судебных иннов», зданий лондонских корпораций юристов.