Поют часы, стучат колёса.Разлука, лестница, привал.Лиловый голубь это просоДавно уже отгоревал.
Давно в истоме заоконной,Внизу и справа, погляди,Томится ангел незнакомыйС открытой раною в груди.
Давно голубка ворковалаИ била крыльями в стекло.Так нелегко, и небывало,И даже, кажется, светло.
А стук часов всё чаще, чаще,И, может быть, в последний разНастоем осени горчащейЛюбовь отпаивает нас.
2 сентября 1986
«Один не услышит. Другой не поймёт…»
Один не услышит. Другой не поймёт.Имбирь да корица, рождественский снегсулят обывателю добрый ночлег.Не сахар, подружка, не сахар, не мёд.Дай бог ускользнуть по безмолвному льду, два слова связать,и добавить одно-единственное,замерев на ходу, чтоб боль отпустила.Не всё ли равно?Спросонок, как провинциальный баптист,до самой могилы не знающий, кактолкуется крик на иных языках,я снова пущусь в бормотание, в свист,и вздрогну. Неужто вокруг – на века —фальшивая музыка черновика,предпраздничный вечер, пустые труды в осколочной мгленеурочной звезды?
Душа обветшала, и тот матерьял,который портной на неё подбирал,топорщится, морщится. Вылезший мех – одно безобразие.Курам на смехзадумался жалкий чиновник, шинель ощупывая.Понемногу метельскрывает проспекты, огни. На ветру погасшая трубка чадит,и горчиттабак, и похмелье в немилом пиру в високподростковой мигренью стучит.И собственной кровью наполненный шприц,пронзив перегар городов и границ,не лечит. Грабитель у входа на мост за снегом не видитни солнца, ни звёзд.Чья речь заблудилась? Чья – пробует всластьгорящею стрелою взлететь и упасть?
Житуха, пропажа, чердак да подвал. Осенняя твердь,голубой керосин.Кого ненавидел – того целовал, а там присмирел,ни о чём не просил.Я парень простецкий, себе на уме, мне тесно и ветреностыть на холме,и нёбо саднит. Задуваю свечу, во сне распеваю,а в жизни молчу.И чей это голос! Конечно, не мой. Горбатый старикв папиросном дыму,он тоже томился воздушной тюрьмой, но понял.А я и помру – не пойму.Век буду за сердце ладонью сухой хвататься спросонья,и воду толочьв ворованной ступке, случайной строкой пропарываяамериканскую ночь.
Шей, мастер, глотая булавки. Я сам вгрызался, бывало,в холщовые швыи ножницами угрожал небесам, топча отсыревшиекамни Москвы,страшился свободы, чурался труда – а что же умел?и умел ли когда?
Дай выйти на воздух. Трезвея, узнать в конце переулка,над снежной горой,вполсилы горящую рыжую прядь рассвета.Ни первой тебе, ни второйпопытки. Должно быть, друзья мои там – стекольщик,закройщик, сапожник, босяк —заждались. Постой, я им тоже подам свой косноязычный,растрёпанный знак —и город исчезнет. И новая речь шинелью украденнойсвалится с плеч.
«Вот церковь, – я сказал, – Петра и Павла…»
«Вот церковь, – я сказал, – Петра и Павла.Она давно заброшена. Когда-тов ней овощи хранили, а однаждырешили клуб открыть, однако быстрозадумались – ведь кладбище вокруг!Перепахать хотели, но, как яслыхал, районный эпидемиологне разрешил. А кладбище и клуб —две вещи несовместные. Хотя, —я засмеялся, – под иным угломмне вся моя отчизна предстаётогромным сельским клубом, в бывшей церкви,среди могил…» Я долго рассуждал,но спутники мои не улыбнулись.
Мы обошли несчастную церквушкуи замерли. В одном окне былапроломана решётка. Я, подставивкакой-то ящик, подтянулся наруках и стал протискиваться вдыру. Там не хватало одного,от силы двух железных прутьев, так чтои при моём – весьма субтильном – тело —сложенье было трудно. Оцарапавбок, рассадив ладонь, переводядыхание, я всё-таки пролезв просторный полумрак, и спрыгнул на пол,
и руки отряхнул. Запахло тленом,гниением и калом, голубинымпомётом, запустением. Иныеиз фресок расплылись, другие былипопорчены зубилом. ОднорукийХристос (академического стиляначала века) шествовал по водамк ободранной стене, где красовалсяобрывок ситца с надписью «Да здра…»Невыносимо стало мне. Я крикнул:«Эгей, сюда!» – но спутники моине захотели выпачкать костюмово кирпичи, о штукатурку, опорядком поржавевшее железоразломанной решётки. Но один,когда я лез обратно, вдруг взмахнулрукой и щелкнул кодаком. Спустившись,я снова засмеялся, увидавбольшую надпись «ХОДА НЕТ» над самойрешёткою.Впоследствии мой спутникпризнался мне в письме, что наш походнисколько не понравился ему,скорее озадачил, лишний раззаставив вспомнить о юродстве русских,скорбеть, что в бедном этом государствезаброшенных церквей, забытых кладбищ