заснеженную родину – но вскоревзлетел, подобно вольному орлус квебекской колокольни, приземлившисьв Америке, гнезде республиканцеви атеистов. Страшную ошибкуты совершил, певец, и заплатилужасною ценой. Твоя любовьк британской королеве приводилаамериканцев в бешенство. Годамиютился ты в затерянных ущельяхВермонта, словно ссыльный, в Мичиганепромышленном, где древние лесапод топорами гибнут на потребукаретника, в Манхэттене распутном.Душа певца устала. Ты собралнехитрый скарб в мешок и отряхнулпостылый прах Америки от ногнатруженных. И пароход ревущийувлек тебя в желанную Элладу.Мой Палисандр, невольник вдохновенья!Отчизна без тебя подобна домубез алтаря. Неужто ты навекиотверг дары отечества – лапту,коньки острозаточенные, скачки,хоккейные баталии? Забыл,как поутру стреляли мы бромонтскихтетеревов, какого осетрас каноэ ты пронзил своей острогойна озере Святого Иоанна?Любимец Аполлона и Эрота!Грущу по тем мгновеньям незабвенным,
когда, склонясь на долгие моленья,ты ударял волшебными перстамипо струнам верной лиры… ТерпеливоКанада ждет возлюбленного сына,наследника Орфея, чтобы звуки,божественные звуки новых песендыханьем солнца древнего согрелидоминион недоброго Борея.
10. «Дошла ли, Рональд, до тебя моя…»
Дошла ли, Рональд, до тебя мояоткрытка из Флориды? Отчего жене отвечаешь? Впрочем, понимаю —ты устаёшь, издатель молодой.То заполночь с прекрасной Эллендеейстоишь в сыром подвале за машинойпечатною, то у наборной кассысгибаешься, безвестный просветитель…Лишь изредка, поношенный сюртукочистив щёткой от свинцовой пыли,сидишь в таверне, где звенят студентыбокалами, где пожилой тапёриграет на разбитом пианиноковбойскую мазурку да заезжийкаретник из Детройта, экипажрессорный сбыв удачно адвокатуили врачу, тоскует за седьмымстаканом джина… Ах, мой милый Рональд,ночные наши буйные пирыне повторятся – я сумел расстатьсяс грехом своим. Напрасно зазываетменя трактирщик гнусный – никогдане заложу я больше ни отцовскихчасов с цепочкою, ни образканательного. Опять читаю книги,хожу в свой департамент. К Рождествуусердие моё столоначальникотметил небольшими награднымии отпуском. Отсюда и вояж
с семейством к морю. Трое долгих сутокпромаялись мы в поезде железнойдороги, поражаясь, как огромнаАмерика. От лиственниц канадскихдо мексиканских кактусов привольнораскинулась могучая держава,великодушно давшая приютдесяткам тысяч беженцев российских.И наконец, пред нами океанзасеребрился! После Вашингтоначиновного и шумного Нью-Йоркатак странно было видеть обнажённыхдетишек смуглокожих, крыши редкихрыбацких деревушек, пеликанов,летящих стаей, с полными мешкамипод клювами… Наш постоялый двор,весь в пальмах и бананах, целый деньвесёлые торговцы осаждалии рыбаки. Один тебе омарапротягивает страшного, другой —акулу свежепойманную, третий —жемчужину, добытую на днетропического моря… Ты слыхал лио Микки-Маусе, Рональд? Христианстводо этих мест ещё не добралось,туземцы поклоняются большомумышонку с человеческим лицом.Жрец низкорослый, в полотняной маскемышиной и оранжевых штанах,
с доверчивых креолов собираетположенную дань – а в воскресенье,бывает, Рональд, целый сонм боговязыческих беснуется в округе,бьют в барабаны, крякают и лаютнечистые чудовища, лишь к ночирасходятся, и ласковое солнцесадится в океан тёмно-багровый…Ну, до свиданья, друг мой, до свиданья.Жду в гости – только виски из Кентукки,британский джин и хлебное винооставь в своей квартире холостяцкой.И знаешь что? Не брал бы ты в дорогуроманов современных. Захирелалитература русская. Возьмизачитанного Битова, Цветкова,Жуковского. Наговоримся всластьо прелестях словесности старинной.
11. «Привет тебе, печальный пересмешник…»
Привет тебе, печальный пересмешникроссийского Парнаса. Догораетв настольной лампе керосин, поразажечь свечу, и лондонских чернилв чернильницу долить. С таким трудомдаются даже письма! Неужелиржавеет дар мой, отлучённый отнаречия московских улиц? Иливторую революцию в Россиии вправду не понять обломкам первой?Утратили мы трепетную связьс отечеством неласковым. Восторгипри чтении отважных откровенийв журналах петербургских – миновали,как первая любовь. Февральский воздухнеумолим и вязок. Всякий годоб эту пору я до поздней ночисижу над ветхим Пушкиным, курюизгрызенную трубку… тишина —хоть бей посуду… только ветер позднийсвистит в трубе, трещат дрова в каминеда сани с подгулявшим седокомвдруг проскрипят под фонарём чадящим…Где ужас мой, где нежность? Потоскую —и спать ложусь. Корзина для бумагполным-полна. Ты тоже инородец,признайся, мой Тимур, тебе не страшнослагать стихи на русском языке?И гибок он, и жарок, как больная