красавица, и мясом человечьимпитается, и ненавистью такпропитан, что опасно прикоснутьсяк его шипящим звукам – если тольконе промышлять гражданственною скорбью,игрой в шарады или кисло-сладкойсерьёзной прозой. В мглистом Петербургесоциалист сквозь зубы признаётся,что не построил рая на земле.Америка залечивает ранывоенные, вчерашний чёрный рабпоёт свободу, посвящая лируремёслам и коммерции. Европаразнежилась в комфорте, наслаждаясьспокойной старостью. Моя Канадаукрывшись пледом, пьёт у очагадомашний эль, читает календарьза прошлый год. Гармония, Тимур,вещь редкая и очень дорогая,засим и спрос (читай хоть Карла Маркса)ничтожен. Процветает ли народ,бунтует ли, – ему не нужно плясокперед ковчегом Ветхого завета,тем более – перед чикагской бойнейиль памятником жертвам декабризма…Старею, зубоскал мой благородный.Всё реже вижу чистые созвездьянад городом затерянным моим,ворчу на эмигрантские журналы(включая даже «Колокол») – стихив них так же смехотворны, как в российских.
Но вот на днях пришла с февральской почтойтвоя поэма – как она попалак издателям? – и восхитился янежданной этой музыкой – алмазомпо зеркалу кривому, по стакану трактирному, по небу голубому…Прислал бы экземпляр – да опасаюсь,при всех реформах новых, искушатьнедремлющих блюстителей культуры.
12. «Вот и весна, историк, искушённый…»
Вот и весна, историк, искушённыйв искусстве красноречия, ночнойпобежке звёзд над старым переулкоми хрусте льда под сквозняком апрельским.Журчат ручьи по гулким мостовым,звенят колокола, грядёт суббота,когда со всей Москвы мастеровыемещане и чиновники неспешнона кладбище пойдут со всем семейством —прибрать могилы, помянуть стаканомсмирновской водки дедов и отцов…Уже, наверно, франты молодыев дурацких котелках, по новой модеслоняются бульварами. Поэт,чуть улыбаясь, смотрит с постаментачугунного… а глупые студенты,хихикая, перевирают строкипро милость к падшим… подлая цензураи здесь успела – даже после смертине убежал твой славный соименникиз лап ее…Жизнь близится к концу,но, слава Богу, есть ещё иныелихие корабельщики. Поютони и плачут, восхищаясь ветромв тугих снастях, и бешеной лазурьюна сколько хватит взгляда…Неизменныи море, и корабль – лишь времена
меняются, да так, что не узнаешь.Трибун опальный неуёмной речьюсторонников сзывает – и напрасноскрипит зубами отставной полковник —в Якутск его, в Тобольск! Поди попробуй —на улицы Москвы толпа такаянемедля хлынет – с дрекольем, с булыжныморужием, чтоб защитить любимцанародного, мятежного Бориса.А Михаил каков! А каковылитовцы и чухонцы, Александр!А буйные защитники природы!Дай волю им – останется Россиябез рудников и фабрик, без железныхдорог и пароходов…Хорошов стране, когда смягчаются законыи власти просвещённые даютстрастям народным вольно изливаться!
Не спрашивай, зачем я не сажусьна пароход, не вглядываюсь в майскийтуман над Амстердамом по пути народину…В тяжёлом макинтошея прохожу сквозь старый город – банки,лабазы закопчённые, доматерпимости – к проснувшемуся порту.Лёд сходит. Словно чёрный муравей,буксир пыхтящий медленно толкаетпотрёпанный корабль из Петербурга,
и моряки усталые дивятсязевакам, попивающим винцона столиках у пирса. Я и самохотно пью за молодость чужую,за ненадёжный путь землепроходца,и подымаю воротник – а ветерподхватывает чаек, уходящихс недобрым криком в ветреную высь.