Недаром в договореи подпись, и печать.С квартиры этой вскоре,так вскоре нам съезжать!Что ж, упакуем книжки,да вынесем на двормещанской мебелишкиразрозненный набор.
Фаянсовая плошка,серебряный браслет.Хозяйка из окошкасклонилась нам вослед.А утро вербой веет,и в сумеречной далимедлительно светлеетокраина земли…
1979
«В Переделкине лес облетел…»
В Переделкине лес облетел,над церквушкою туча нависла,да и речка теперь не у дел —знай журчит без особого смысла.
Разъезжаются дачники, новечерами по-прежнему в клуберазвесёлое крутят кино.И писатель, талант свой голубя,
разгоняет осенний дурманстопкой водки. И новый роман(то-то будет отчизне подарок!)замышляет из жизни свинарок.
На перроне частушки поютпро ворону, гнездо и могилу.Ликвидирован дачный уют —двух поездок с избытком хватило.
«Жаль, что мне собираться в Москву…»
Жаль, что мне собираться в Москву,что припаздывают электрички,жаль, что бедно и глупо живу,подымая глаза по привычке
к объявленьям – одни коротки,а другие, напротив, пространны.Снимем дом. Продаются щенки.Предлагаю уроки баяна.
Дурачьё. Я и сам бы не прочьпоселиться в ноябрьском посёлке,чтобы вьюга шуршала всю ночьи бутылка стояла на полке.
Отхлебнёшь – и ни капли тоски.Соблазнительны, правда, щенки(родословные в полном порядке),да котёнку придется несладко.
Снова будем с тобой зимоватьв тесном городе, друг мой Лаура,и уроки гармонии братьу бульваров, зияющих хмуро,
у дождей затяжных, у любви,у дворов, где в безумии светломсовременники бродят мои,словно листья, гонимые ветром.
1981
ОСЕНЬ В АМЕРИКЕ
«Душа моя тянется к дому. И видит – спасения нет…»
Душа моя тянется к дому. И видит – спасения нет.Оно достаётся другому, однажды в две тысячи лет.И то – исключительно чудом, в которое Томас, простак,не в силах поверить, покуда пробитого сердца в перстахне стиснет. И ты, собеседник, как в чёрную воду глядел,в созвездиях, в листьях осенних, когда мы с тобой не у делостались. Состарилось слово, горит, превращается в дым.Одним в полумраке багровом рождаться. А что же другим?
Такая вот очередь, милый. Любители жизни живой,сойдясь с неприкаянной силой, назвали её роковой,придумали свет за оврагом, прощальную чернь в серебре,врагом называли и другом осиновый крест на горе.А пламя колеблется, копоть пятнает высокую речь.Разорванного не заштопать, и новой заплате не лечь наветхую ткань золотую. И с прежним душевным трудоммы странствуем, любим впустую, второго пришествия ждём.
А где-то есть край окаянный, где гвардия ищет с утразапомнивших треск деревянный и пламя другого костра.Оливы рассветные стынут, нужды никакой в мятеже.Но каменный диск отодвинут и тело исчезло уже.А где-то есть край богомольный – черёмуха, клевер, осот.Просёлками вор сердобольный пропавшее тело несёт.И в поле у самой границы ночует и стонет во сне —Опять ему родина снится, как раньше мерещилась мне.
А шелест воды нескончаем. Холодные камни блестят.Послушай, ты так же случаен, как этот глухой водопад.А что не убьют и не тронут, что лев превращается в мёд,то канет в крутящийся омут, непойманной рыбой плеснёт,и там, за железной дорогой, у самой стены городской,блеснёт грозовою тревогой, кольнёт бестолковой тоской,и ясно прошепчет – берите и горы, и ночь, и погост,где дремлет душа в лабиринте огромных, внимательных звёзд.
Вермонт, август 1987
«Ну что молчишь, раскаявшийся странник?..»
Ну что молчишь, раскаявшийся странник?Промок, продрог?Ты – беженец, изгой, а не изгнанник,И не пророк.
Держись, держись за роль в грошовой драме,Лишь вдохновения не трать.Лицом к лицу с чужими городамиУчись стоять.
А если смерть, и нет пути обратно,Давай вдвоёмМурлыкать песенку о невозвратном,Читай – родном,
О тех краях, где жили – не тужили,Перемогая страх,Где небольшие ангелы кружилиВ багровых небесах,