И на исходе грозного закатаРождался стих,И пел, и улыбался вороватоОдин из них…
«Осень в америке. Остроконечные крыши…»
Осень в америке. Остроконечные крышикрашены суриком, будто опавшие листьяклёнов и вязов. На улицах чище и тише,чем в лихорадочных снах. По движениям кисти
видно: художник не спит за своей акварелью.Ратуша, голуби, позеленевшие шпилитрезвых соборов. Прохожий не грустен, скореепросто задумчив. Письмо ли потеряно – или
жизнь, что обрывок газеты, под ветром несётся?Или и впрямь настоящее – только цитатаиз неизвестного? Полно отыскивать сходствомежду чужим и своим, уязвившим когда-то
и отлетевшим. Давай забывать его с каждымвзмахом ресниц, даже если по-прежнему жаждемнового света. Отпели, пора и на отдых.Слышишь, как тихо в подземных звенит переходах
старая музыка? Господи, чуть ли не «Let ItВе» заливается, крепнет в ушедшей улыбке.Холодно, сухо… Любить эту песенку, этотсвет, безошибочный лад электрической скрипки…
«Местным жителям вряд ли заметно…»
Местным жителям вряд ли заметно,как брожу этим городом я.Зеленеют его монументы —генерал, королева, судья.
Небоскрёбов особенных нету,и уныния нету ни в ком.На террасах дельцы и поэтыпопивают чаёк с молоком,
а возможно, и что-то покрепче.Хорошо мне на воле. Судьбаулыбнулась, и каяться не в чем,жаркий пот вытирая со лба.
Слёзы. Проводы. Рёв самолёта.Повезло. По заслугам и честь.Есть в разлуке от гибели что-то…Перестань. Разумеется, есть.
Ах, товарищи, будем попроще,на дворе молодой листопад,обнажённые тощие рощив беспокойное небо летят,
и учёный по радио в средууверял, восхищённо дыша,что по смерти – травинкою к свету —выползает из тела душа.
Распевает и пляшет, ликуя.Ей – отрада, а сердцу – хана.И на скучную участь земнуюс недоверием смотрит она.
Эти лекции Бога не сердят.Даже, может, слегка веселят,если после клинической смертиотпускал он кого-то назад.
А советский коллега упорен,он сплеча говорит: извини!О моих пациентах поспорим.Ни шиша не видали они…
«Снятся ли сны?.. В переулках оставленных сыро…»
Снятся ли сны?.. В переулках оставленных сыро,ветер на Пушкинском, ветер на Звёздном бульваре.В дверь колочу кулаками, в свою же квартирусилюсь пробраться – не слышат, не открывают.
Сны мои, сны, – словно пригоршню уличной солисыплют на рану. Ах, Господи, в здравом уме ипамяти трезвой, ну кто бы по собственной волервался туда, где бывало гораздо больнее,
злей, беспросветней, где виделись только обиды?Крепкие двери казённым железом обиты,новый жилец, против всех человеческих правил,волчьи капканы там вместо запоров поставил.
Выйду на улицу – воздух слоистый прохладен,как у стекольщика в ящике – блещет, двоится.Это мой дом, – вывожу аккуратно в тетради,это моя ро… а дальше – пустая страница,
дальше – косая линейка, лиловая клетка,столбики цифр, и опять я в разлуку не верю,и до утра, на манер обезьяньего предка,всё колочу, колочу в бесполезные двери…
«Ни месяца, ни звёзд в оконной яме…»
Ни месяца, ни звёзд в оконной яме.Сплошная канцелярская возняВ приёмной вечности, с её секретарями,Просителями… только у меняОсталось мало времени, а силыИ вовсе нет… и ты меня простила,А я – тебя. Давно уже. Молчи.Позвякивают медные ключи,Шестой этаж, натянута двернаяЦепочка. Уходи. Не понимаюИ не могу. И лестничный провал.Я десять лет об этом горевал,Не узнавал, раскаивался, вышелНа улицу, бегущую к реке,И оклика вдогонку не расслышал.Кто виноват? Молчи. НакороткеС загробной немотой, я снова, сноваВ нелепом сне спускаюсь наповалПо безобразной лестнице. Ни слова.Я десять лет об этом горевал,Я сам погиб, я вовремя не выкрал,Не выкрикнул навстречу февралю,Что время жить, что проигрыш отыгран…
Всё позади. И я тебя люблю.
«Кто же меня обзывал мещанином? Похоже…»
Кто же меня обзывал мещанином? Похоже,друг мой Гандлевский, в чаду многолетнего спора.Ох, я и вправду не слишком духовен, Сережа.Мало читаю, мечусь и меняюсь нескоро.
Дай оправдаться разлукой, биноклем стократным,пятнами света на сумрачной сцене, прологомк самопознанию. Трудно в её невозвратномчёрном огне. Поневоле поддашься тревогам