самым земным. Наблюдается фора, однако,в виде отечества – даром ли мы, россияне,и без второго пришествия съели собакув эсхатологии и богословском тумане.
Вечер. Октябрь. На углу, где табак и газеты,некто небритый торгует гашишем. Усталосердце колотится. Писем по-прежнему нету.Глядь – а под дверью цветная реклама журнала
«Армагеддон». Принесли и ушли, адвентисты.Нету на них ни процесса, дружок, ни посадки.Сей парадиз, обустроенный дивно и чисто,тоже, как видишь, имеет свои недостатки.
«Глубоководною рыбой, хлебнувшей свободы…»
Глубоководною рыбой, хлебнувшей свободы,света и воздуха, к давней любви и раздорамя возвращаюсь. По-моему, Долгие Броды —так называлось село. Над Серебряным Бором
солнце садилось. И весело было, и жутков бездну с балкона уставясь, высмеивать осень.Было да сплыло. Грущу вот, дымлю самокруткой.Так, понимаешь, дешевле – процентов на восемь.
Что до семейных забот, они в полном ажуре.Мальчик здоровый, хотя и родился до срока.Пью молоко. Помогаю супруге Лаурев смысле размера и рифмы у раннего Блока.
Там, доложу тебе, пропасть щенячьего визга.Позже опомнится, будет спиваться, метаться…Тема России. Частушки. Монголы. «Двенадцать».Пытка молчанием. Смерть. Запоздалая виза
Наркоминдела на выезд в Финляндию. Носитнашего брата по свету, всё к гибели тянет…В дверь постучит незнакомая женщина, спросит,где предыдущий жилец – и исчезнет в тумане.
«Сердце хитрит – ни во что оно толком не верит…»
Сердце хитрит – ни во что оно толком не верит.Бьётся, болеет, плутает по скользким дорогам,плачет взахлёб – и отчета не держит ни передкем, разве только по смерти, пред Господом Богом.
Слушай, шепчу ему, в медленном воздухе этомя постараюсь напиться пронзительным светом,вязом и мрамором стану, отчаюсь, увяну,солью аттической сдобрю смердящую рану.
Разве не видишь, не чувствуешь – солнце садится,в сторону дома летит узкогрудая птица,разве не слышишь – писец на пергаменте новомчто-то со скрипом выводит пером тростниковым?
Вот и натешилось. Сколько свободы и горя!Словно скитаний и горечи в Ветхом Завете.Реки торопятся к морю – но синему морюне переполниться, – и возвращается ветер,
и возвращается дождь, и военная лютнявсё отдалённей играет и всё бесприютней,и фонарей, фонарей бесконечная лента…Что они, строятся – или прощаются с кем-то?
«Снова осень, и снова Москва…»
Снова осень, и снова Москва.Неприкаянная синеваТак и плещется, льётся, бледнеет.Снова юность и родина, гдеЖизнь кругами бежит по водеИ приплыть никуда не умеет.
Где-то с краешка площади: тыПокупаешь в киоске цветы —Хризантемы, а может быть, астры —Я не вижу, мне трудно дышать,И погода, России под стать,Холодна, холодна и прекрасна.
Ждать троллейбуса, злиться, спешить,Словом – быть, сокрушаться, любить, —Вот и всё в этой драме короткой.Ей не нужен ни выстрел, ни нож.Поглядишь на часы, и вздохнёшь,И уйдёшь незнакомой походкой
В переулок. Арбатские львы,Дымный запах опавшей листвы,Стёртой лестницы камень подвальный,И цветы на кухонном столе —Наша жизнь в ненадёжном теплеХороша, хороша и печальна.
Если можешь – не надо тоски.Оборви на цветах лепестки.Наклонись к этой книге поближе.Пусть, вдогонку ночному лучу,Никогда – я тебе прошепчу —Никогда я тебя не увижу.
«Всю жизнь торопиться, томиться, и вот…»
Всю жизнь торопиться, томиться, и вотдобраться до края земли,где медленный снег о разлуке поёт,и музыка меркнет вдали.
Не плакать. Бесшумно стоять у окна,глазеть на прохожих людей,и что-то мурлыкать похожее на«Ямщик, не гони лошадей».
Цыганские жалобы, тютчевский пыл,алябьевское рококо!Ты любишь романсы? Я тоже любил.Светло это было, легко.
Ну что же, гитара безумная, грянь,попробуем разворошитьнелепое прошлое, коли и впрямьнам некуда больше спешить.
А ясная ночь глубока и нежна,могильная вянет трава,и можно часами шептать у окнанехитрые эти слова…