«Я уеду, ей-Богу, уеду…»
Я уеду, ей-богу, уеду,к морю синему, чистому свету,буду ветру, как в юности, рад.Я проснусь и прославлю, уехав,шум платанов и грецких орехов,рёв прибоя, ночной виноград.
Будет вечер алмазною сажейпокрывать каменистые пляжи,будет море сиять допоздна,и, дорогу нащупав не сразу,над тяжёлым каскадом Кавказазолотая очнётся луна.
Я уеду, конечно, уедупревращать пораженье в победу,буду ветром свистеть под мостом,словно облако полуживое,я вернусь, пролечу над Москвою,прокружусь тополиным листом.
Неужели надеяться поздно?Звёзды светятся ровно и розно,догорают мои корабли.Снится мне обнажённое море,просыпаюсь от счастья и горя —это пройдено, это – вдали.
Это в прошлом, а я – в настоящем,в ледяном одиночестве спящем,ах, как море моё далеко.Словно детство – прохладно и труднопод ладонями плещется чудноголубое его молоко.
И пока я с пером и бумагой —бродит ветер приблудной дворнягойберегами твердеющих рек.И ползёт, и кружит, и взлетает,и к губам человека взметаетпресноводный нетающий снег.
«Се творчество! Безумной птицей…»
Се творчество! Безумной птицейНад зимним городом кружит,Зовёт с отечеством проститься,Снежинкой дивною дрожит.И человеки легковерныОхотно поддаются наЕё призыв высокомерный,Как будто истина она.
Проходит день, и две недели,У беллетриста бледный вид.Он над бумагой, не при деле,С утра до вечера сидит.Гоненья, смерть – ему неважно,Парит в безбрежной синеве,И вдохновенья холод влажныйПолзёт по лысой голове.
Се – творчество! Как некий выстрелВдруг раздаётся впереди,И керосиновой канистройВоспламеняется в груди.Спеши, трагический художник,Терзай палитру и треножник,Кистей и красок не жалейДля роковых своих страстей!
Проходит год, и два, и восемь.У живописца бледный вид.Он за столом в глухую осеньС бутылкой крепкого навзрыд.А где же творчество? Угасло!А где возвышенная цель?Всё позади. Остались масло,Мольберт, бумага, акварель.
Любовь – коварная наука,Ей далеко не всякий рад.Но жизни творческая штукаЕщё опасней во сто крат.И если ты беззлобный нытик —Не поддавайся ей вовек.Она умеет много гитик,А ты лишь слабый человек.
ПАМЯТИ ПАСТЕРНАКА
Зима надвигается. Сновакакой-нибудь угол глухойпод слёзы ребенка больногопокроется снежной трухой.И после всех выплат и выдачв итоге останется хер.Простите, Борис Леонидыч,невежливый этот пример.
Застрянут в грязи, недоехав,недопив, рыдая в туман,осенние сумерки чехови прочих восточных славян.Потомок на вашу могилусирень принесёт в стакане,и тоже, дыша через силу,напишет стихи о войне.
Кладбищенской тропки изгибывложить попытается в стих,и скажет земное спасибоза то, что остался в живых.За ветер, за позднюю славу,за рощу в конце сентября,за выстрел – не ради забавы,а чтобы не мучился зря.
Над городом тучи нависли.На дачах шинкуют и спят.Не будем считаться, БорисЛеонидыч, я сам виноват.Уж лучше, сквозь мир наизнанку,где кровью шумит водосток,нащупать снотворного банку,да тихо заплакать в платок…
«Завидовал летящим птицам и камням…»
Завидовал летящим птицам и камням,И даже ветру вслед смотрел с тяжёлым сердцем,И слушал пение прибоя, и разбойныйМетельный посвист. Так перебиратьНесовершенные глаголы юности своей,Которые ещё не превратилисьВ молчание длиннобородых мудрецов,Недвижно спящих на бамбуковых циновках,И в головах имеют иероглиф ДАО,И, просыпаясь, журавлиное пероБерут, и длинный лист бамбуковой бумаги.
Но если бы ты был мудрец и книгочей!Ты есть арбатский смерд, дитё сырых подвалов,И философия витает над тобой,Как серо-голубой стервятник с голой шеей.Но если бы ты был художник и поэт!Ты – лишь полуслепой, косноязычный другДругого ремесла, ночной работы жизниИ тщетного любовного труда, птенец кукушкиВ чужом гнезде, на дереве чужом.
И близится весна, и уличный стекольщикПроходит с ящиком по маленьким дворам.Зелёное с торцов, огромное стеклоИграет и звенит при каждом шаге —Вот-вот блеснёт, ударит, упадёт!..Так близится весна. И равнодушный мартРастапливает чёрные снега, и солнечным лучомВ немытых зимних окнах разжигаетПодобие пожара. И старьёвщикНад кучей мусора склоняется, томясь.