Порой казалось, что у него сколько угодно времени, а потом он вдруг смотрел на свои часы и хмурился, словно прикидывая, сколько они еще могут пройти, прежде чем устроятся на ночь. Время от времени он переходил на другие языки. По-французски он говорил вполне прилично. По-итальянски – без ошибок, но с легким акцентом, выдававшим то, что это не его родной язык. Обратившись к ней по-немецки, он изменился. Спина выпрямилась. Суровое лицо стало жестче. Она отвечала ему на том языке, на каком был задан вопрос, однако ее слова неизменно записывались в желтом казенном блокноте на иврите. По большей части он не оспаривал того, что она говорила, хотя любые противоречия – реальные или воображаемые – выяснялись с прокурорским рвением.
– Это страстное увлечение живописью, – сказал он. – С чего, по-вашему, оно появилось? Почему именно им? Почему не литературой или музыкой? Почему не фильмами или театром?
– Живопись стала для меня спасением. Прибежищем.
– От чего?
– От реальной жизни.
– Вы были богатой девушкой, учились в лучших школах Европы. Что же вас не устраивало в жизни? – В середине обвинительной фразы он перешел с английского на немецкий. – От чего вы бежали?
– Вот вы и рассудите, – ответила она на том же языке.
– Конечно.
– Можем мы говорить на английском?
– Если вам так удобно.
– Картины… перемещают вас. Это другие места, другая жизнь. Мгновение, запечатленное и существующее на полотне и нигде больше.
– И вам нравится жить в этих местах.
Это было замечание, а не вопрос. Но она в ответ кивнула.
– Вам нравится вести другую жизнь? Становиться другим человеком? Нравится гулять по пшеничным полям Винсента и садам в цветах Монэ?
– И даже по ночным кошмарам Франкеля.
Он впервые положил ручку.
– Поэтому вы подали заявление о приеме на работу в управление? Потому что хотели вести другую жизнь? Хотели стать другим человеком?
– Нет, я это сделала потому, что хотела служить моей стране.
Он неодобрительно насупился, словно ее ответ показался ему наивным, а потом бросил взгляд на свои часы. Время было его противником.
– Вы встречались с арабами, когда жили в Европе?
– Конечно.
– С парнями? С девушками?
– Со всеми.
– С арабами какого рода?
– С арабами о двух ногах. С арабами из арабских стран.
– Не валяйте дурака, Сара.
– С ливанцами. Палестинцами. Иорданцами. Египтянами.
– А как насчет саудовцев? Вы никогда не учились вместе с саудовцами?
– В Швейцарии в моей школе была пара саудовских девушек.
– Они были богатые, эти саудовские девушки?
– Они все были богатые.
– Вы дружили с ними?
– С ними трудно было познакомиться. Они держались на расстоянии. Общались только между собой.
– А как насчет арабских парней?
– Что насчет арабских парней?
– С кем-нибудь из них вы когда-либо дружили?
– Полагаю, что да.
– Встречались ли с кем-либо из них? Спали ли с кем-либо?
– Нет.
– Почему нет?
– Наверное, потому, что арабские мужчины мне не по вкусу.
– А были у вас приятели французы?
– Пара французов была.
– А англичане?
– Безусловно.
– Но ни одного араба?
– Ни одного араба.
– Вы что, предубеждены против арабов?
– Не смешите меня.
– Значит, вы могли бы встречаться с арабом. Просто этого не было.
– Я надеюсь, вы не намерены просить меня служить приманкой в некоем медовом капкане, потому что…
– Не говорите глупостей.
– В таком случае почему вы задаете мне все эти вопросы?
– Потому что я хочу знать, будете ли вы чувствовать себя уютно в светских и профессиональных встречах с арабами.
– Ответ – да.
– При виде араба вы автоматически не видите в нем террориста?
– Нет.
– Вы в этом уверены, Сара?
– Я полагаю, это зависит от того, какого рода араба вы имеете в виду.
Он снова взглянул на часы.
– Уже поздно, – сказал он задумчиво. – Я уверен, бедная Сара проголодалась. – Он провел толстую красную линию по своей странице, испещренной иероглифами. – Давайте закажем чего-нибудь поесть, а? Сара лучше будет себя чувствовать, когда поест.
Они заказали кебабы из «Обедов на дом» в центре Джорджтауна. Пища поступила через двадцать минут – ее привез все тот же «сабербан». Габриэль воспринял ее появление как сигнал к началу ночной сессии. Следующие девяносто минут он посвятил ее образованию и знанию истории искусства. Его вопросы сыпались с такой быстротой, что она едва успевала есть. А его еда стояла нетронутой рядом с желтым блокнотом. «Он аскет, – подумала она. – Его не волнует еда. Он живет в голой комнате и существует на черством хлебе и нескольких каплях воды в день». Вскоре после полуночи он отнес свою тарелку на кухню и поставил на стол. Вернувшись в столовую, он постоял за своим стулом, зажав рукой подбородок и слегка наклонив вбок голову. В свете люстры глаза его стали изумрудными, и они безостановочно, словно прожектора, впивались в нее. «Он уже видит кульминацию, – подумала она. – Готовится к последнему броску».