быть честным,
быть разумным,
быть учтивым и прочее, и прочее, и ещё и ещё…
Гилад не унимался.
- Интересно, - пробормотал он, - отчего у меня предчувствие, будто я погибну?
Я мотнул головой.
- И в правду интересно!
- И больше в этом мире меня не будет.
- Больше не будет.
- А что ж тогда?
Я предположил:
- Будет конец света.
Гилад перевёл дух.
- Может, обойдётся лёгким ранением?
…Мой отец говорил: "Жизнь даётся в дар без всяких объяснений, а потом тебя без всяких объяснений её лишают, тем не менее, чтобы с тобой не случилось, жизнь проживи свою. Неудачную картину можно переписать заново или просто взять и выкинуть, а свою жизнь, если не удалась, тут уже не…"
Рация молчала.
Мы ощущали себя людьми вполне взрослыми; об ожогах, ранениях и всяком другом не думали, ждали своего часа, понимая, что мучительное бездействие и неизвестность – также война.
Командирским голосом я произнёс:
- Боец Гилад, amor fati!
- Что? - вскинулся Гилад. - Что ты сказал?
Я перевёл:
- Полюби свою Судьбу!
- Это приказ?
- Понимай, как хочешь!
Гилад поморщился.
- За что Судьбу любить?
Я скосил глаза.
- Хотя бы за то, что она наша! Другой Судьбы у нас всё равно нет…
На лице Гилада выступила постная улыбка. Упавшим голосом он спросил:
- Может, стоит помолиться? Набралось у меня…
Я кивнул.
- Раз набралось, то приступай…
Гилад стал просить –
чтобы его сестра каждый год рожать прекратила,
чтобы его отец благополучно дотянул до пенсии,
чтобы в стране выпали нормальные дожди,
чтобы Израиль выиграл пару медалей на олимпиаде,
чтобы навсегда утихомирилась Газа.
Я посмотрел на рыжую бородку Гилада и пришёл к заключению: "Barbam video, sed philosophum non video"*
С севера приближалась колонна танков. "Накачиваем мышцы!" - догадался я.
- Чёртова Газа! - уныло проговорил Гилад. - Кажется, мы завязли в путанице?
Я глотнул слюну.
- Путаница – это когда не знаешь, как её распутать…
- А мы знаем? - зрачки Гилада вдруг потемнели.
Я пожал плечами.
В детстве меня пугали тёмные комнаты и учителя математики, а здесь, под Газой, пугали вопрошающие глаза товарищей. Боли я не чувствовал. Это как в драке: вначале тебя сотрясают тупые удары, а острая боль приходит потом…
- Так-то оно… - Гилад коснулся своей бородки. - А мне умирать…
Я заговорил о таких, казалось бы, неглупых парнях как Золя, Тургенев, Эдмонд де Гонкур и Доде, которые, собираясь в ресторане "Маньи", обсуждали вопрос о смерти. Однажды они пришли к выводу, что разумнее всего заставить себя довериться Судьбе, и при этом спокойно, без паники приговаривать:
*(лат.) Бороду вижу, философа не вижу.
"Так уж оно, и тут уж ничего не попишешь…"
Гилад слушал, заложив руки за голову и тяжело дыша.
Я взглянул на облака. Одно из них походило на шагающий стул.
На стул присело солнце.
По земле забегали тени.
Боец Юваль Лерман сидел в стороне и грыз печенье.
Появился джип батальонного фельдшера.
- Воины, - раздался трубный голос эскулапа, - как обстоит с боевым духом?
Ему никто не ответил.
- Ну, а дрожь в коленках или упадок в физическом состоянии наблюдается?
Покрутив шеей, я доложил:
- В исключительно редких случаях. Если появляется асистолия, мы незамедлительно приступаем к использованию усовершенствованного Армией Обороны Израиля дефибриллятора.
Фельдшер тоже покрутил шеей и вдруг, поведя носом, остановил брезгливый взгляд на кустах.
- Воздух-то здесь спёртый…- заметил он.
Я пояснил:
- Город Газа в непосредственной близости…
Фельдшер покашлял.
- Как вы можете дышать таким воздухом?
Я ещё пояснил:
- Стараемся в себя воздух не втягивать.
- Однако у вас тут тихо, - изумился фельдшер.
Кто-то из бойцов поделился знаниями:
- Говорят, в могиле ещё тише.
Я посмотрел на небо.
Ефрейтор Фима посмотрел на небо.
Николай посмотрел на небо.
Кажется, кто-то ещё посмотрел на небо.
- Сплетни это, - проговорил фельдшер, - не верьте!
- Ладно! - обещали воины.
Преодолев робость, я попросил:
- Нам бы таблетки для погружения в забытье…