Вождь, не меняя позы, кивнул, и Литуан продолжил:
— Я тоже. Это глаза хищных зверей, привыкших к крови, умеющих воевать и убивать. Отсюда выходит, что все слабые стороны наших воинов, о которых я говорил, являются сильным звеном противника. Теперь об оружии. Мы мало о нем знаем, но вид его очень грозен. Я напомню тебе слова Великой Дилы: «Громом и молнией будут поражать они людей ваших, холодным огнем рассекут тела воинов…» Заканчивая сравнение сильных и слабых сторон, получается, что силы уравниваются, и нет двадцати человек против одного. Но есть ещё разум, который должен понять это.
— Из твоих слов я понял, что все наши слабые стороны от того, что мы мирный народ, что не воевали с другими племенами, не накопили должного военного опыта…
— Из моих слов ты понял лишь то, что хотел. Ты перевернул мои слова, повергнув заповедь: не отвечать злом на зло. — Литуан горестно покачал головой. — Ты попираешь законы, при которых мы жили мирно, не вступая в конфликт с другими. Хотя нет более многочисленного и сильного племени, чем наше. Нас было бы в десяток раз больше, если бы не те причины, которые ты сам назвал: болезни. Но, волею Альмы, мы снова возрождались и продолжали наш род. Сейчас я думаю, было ошибкой запрещение на смешанные браки с другими племенами. Да, это ошибка — сохранить свою расу в чистоте. Если бы не этот запрет, то образовалась бы одна большая нация; были бы процветающие города, а непримиримые племена канибалов выродились бы естественным путем или переродились. И нам не страшны были бы жалкие — при том возможном нашем могуществе — отряды завоевателей. Но этого не случилось, и мы опять на краю бездны.
— Странные вещи приходится слышать из уст служителя культа Альмы, чуть насмешливо, но в то же время удивленно проговорил Атуак. — Неужели передо мной ревностный служитель нашей религии? Это действительно ты, изменивший взгляды на веру?
— Я не изменил взглядов, просто стал смотреть шире.
— И давно ты так смотришь? — Атуак напряженно рассматривал печальное лицо Литуана.
— Может быть… — ушел от ответа священник. — Но давай вернемся к нашему разговору. Что ты решил, Атуак?
— Мои взгляды в отличие от твоих неизменны, — поддел его вождь. Здесь земля наших отцов, и мы её не отдадим. А вот что касается жизней они наши, и мы, не жалея, расстанемся с ними, отстаивая свободу.
— Отдать жизнь во имя свободы, — задумчиво произнес Литуан. — Звучит красиво, но не более в данной ситуации. Важнее сохранить жизнь, чем отдать.
— И позорно убегать и прятаться? — задал вопрос вождь. — Уподобляться земляным червям, забиваться в спасительные норы, как это делают кролики? Нет, Литуан, я не думаю, что ты мне ответишь утвердительно. — Атуак встал и облокотился о трон. — Лучше умереть с копьем в руке, чем влачить жалкое существование.
— Я рискую снова вызвать твой гнев, но все же выслушай меня. Им нужно золото, и мы можем отдать все драгоценности, какие у нас есть.
— Ага! Значит, ты предлагаешь откупиться?
— Я понимаю тебя, Атуак. Это непристойно.
Атуак дернулся, как от удара.
— Непристойно?! Ты говоришь, это непристойно?! Это позорно!
— Успокойся. Я не предлагаю этого, я просто перебираю все возможные варианты мирного исхода.
— Лучше не делай этого.
— Значит, не зря плакала Дила. Это ты — гордый и отважный вождь альмаеков — не послушал её.
— Не зря. К тому же не забывай, Литуан, это — пророчество, а от него никуда не уйти. И вообще, — устало докончил Атуак, — было бы лучше, если бы она не предупреждала нас.
— Язык — враг твой. — Литуан поднялся со скамьи и встал рядом с вождем. — Не прогневи покровителей наших — сегодня ты упрекнул и Альму, и Дилу. Не от этих ли слов бог забудет о своих детях?
— Что ж, вини во всем меня. — Атуак устроился на троне и взял в руку копье. — Чтобы до конца быть дерзким, спрошу: а не ошиблась ли Дила?
Литуан, слегка поклонившись, быстро вышел из дворца, оставив без ответа действительно дерзкий вопрос вождя.
2
Разговор этот происходил, когда ещё не вернулись сопровождающие испанцев до баркаса альмаеки. Можно было, конечно, поговорить и вчера, но, встревоженный визитом столь долго ожидаемых иноземцев, Литуан провел свободное от общения с ними время в храме. Он молился и просто разговаривал с Альмой, задавал ему вопросы и не рассчитывал на ответ. Душа его терзалась от страха — не за себя, за народ, который свято верил Литуану, первому из первых служителей великого бога. Вместе со страхом внутри билось сомнение: а может, ещё не время? Может, это не те люди, о которых предупреждала Дила? Но все сомнения, как волны о камень, разбивались о терзающую душу предостережение, которое передавалось от священника к священнику, от вождя к вождю и было для простого, доверчивого народа томительным ожиданием неизбежного конца. И каждое поколение, заучивая звенящие слова пророчицы, втайне надеялось, что не на них падет суровая участь. Но в то же время альмаеки молили Бога послать именно на них сокрушительный удар судьбы, дабы он не достался другим. В этих противоречиях прослеживалась тоскливая жалость к самим себе.
И вот сейчас, направляясь в храм, чтобы снова и снова молиться Альме, прося у него прощения и законной защиты безгрешному народу, Литуан уже твердо знал, что в дальнейшем приготовила жизнь его миролюбивому племени.
С его щеки скатилась слеза и упала на сложенные в молитве руки, затуманился взор, смывая четкие границы с серебристого силуэта Альмы; подрагивающие губы, уставшие произносить слова молитвы, бессознательно повторяли те немногие слова — искаженные, а некоторые и вовсе потерянные в долгой дороге через века:
«И придут с дальних земель люди. Будут одеты они в железо, и принесут они зло. Будет их мало. Но, увидев богатство ваше, приведут с собой других. Приведут скоро. Но все равно их будет мало. И посчитает гордый и отважный вождь, что правда и сила на его стороне, и проиграет. Вместе с женщинами и детьми проиграет и правда. Не послушает упрямый и доблестный вождь моих предостережений, погубит свой народ, ибо не захочет становиться на колени. Посчитает он, что умереть в бою лучше, чем быть покоренным. Будет злиться на меня вождь за предупреждение мое, но не я, силы высшие заставят меня сделать это. И, зная судьбу, не пойдет гордый вождь и ей, и себе наперекор. Будет он безумен в храбрости своей, несмотря на знание о поражении. И не будет это безумство отчаянным, но — правым. Не все падут с оружием в руках — останутся беззащитными женщины, старики и дети. И будут они безжалостно уничтожены пришельцами. Громом и молнией станут они поражать людей ваших, холодным огнем рассекут тела воинов. И не будет спасения слабым в лесах, настигнет их стрела племени вражьего. И будет у вас время уйти — но вы не уйдете. И будут вам предостережения мои — но вы их не примете. И буду оплакивать я убитых, но сохраню жизнь немногим уцелевшим. Так уже было, так и останется. Поэтому и плачу я над вашей судьбой. Но судьба спасенных, избежавших огня горячего и холодного, избежавших жадного рта людоеда, это и моя судьба тоже. И покается мне верховный жрец, и падет предо мной на колени. Но и я буду стоять обреченная, проклиная главного врага нашего время. Даже боги проклинают его, ибо оно неподвластно. И уведете вы в места известные жриц, и спасете от рук нечестивых лик бога вашего. А когда придет после битвы безысходность, будет она временной. Не вынесет время кровавой расправы и взорвется. Даст тот взрыв силу жрицам, чтобы спасти последних уцелевших. И пленные будут спасены жрицами. И это не плач, это воля моя. И противиться будет избранник другого племени, но пойдет со жрицами, ибо нужна мне будет его помощь. Но пусть молятся жрицы денно и нощно и зовут меня на ту малую вам помощь. Только молитва спасет немногих несчастных. И не дает мне время оставаться дольше, и я плачу сейчас, и буду плакать тогда».