— Вставай! Вставай!!
Он снова и снова бил пыльным сапогом по скользким бокам, давясь выкриками от бесплодных попыток что-либо изменить.
В правую сторону кирасы звонко стукнула стрела и рикошетом ударила в незащищенный подбородок. Боли Кортес не почувствовал, но наполовину застрявший под кожей наконечник вернул его к действительности. Резким движением он рванул стрелу, и тугая струйка крови окропила ему руки. В глазах стояла мутно-красная пелена — Раул почти ничего не видел сквозь нее, потому собственная кровь почудилась ему черной. Он поднял глаза.
В тусклом очертании нависшего над ним здания показалось что-то знакомое. Кортес застыл на месте и напряг свою память. Что-то злобное и унизительное пряталось в глубинах его воспоминаний; что-то яростно рвущееся наружу заставило мелко подрагивать руки. Что?.. Массивные колонны сооружения упирались в сизое небо, широкий проход манил в темноту помещений. Когда-то Кортес уже входил туда.
И он вспомнил.
Но не то, как он гордо ступал по каменным ступеням, вслушиваясь в эхо собственных шагов, а то, как он выходил оттуда, выходил оскорбленный и горевший жаждой мщения.
Это был храм. Здесь дерзкий священник посмел коснуться его руки, здесь он сжигал глазами своего товарища, которого в отличие от Раула в тот момент не покинуло благоразумие. И ещё жесткий окрик: «Вон!» Его Кортес тоже помнил, равно как и ту величественную красавицу, чей твердый голос застрял в ушах униженного конкистадора. И он, доблестный, бесстрашный солдат, с пылающими щеками был вынужден позорно оставить храм, изгнанный полуголой жрицей и дряхлым священником.
Щеки Кортеса полыхнули огнем. Ничего не видя вокруг, он стал медленно подниматься по ступенькам храма.
Десяток солдат, атакуя укрывшихся в храме индейцев, уже довершали кровавую бойню; лишь несколько воинов-альмаеков, сгрудившись в дальнем углу залы, ещё оказывали сопротивление. Образовав полукруг и ощетинившись копьями, они с отчаянными криками делали нелепые выпады, пытаясь противопоставить бронзу наконечников закаленным мечам. Но прочная испанская сталь не знала преграды — мечи перерубали податливые тела вместе с древками копий, с кровавым цинизмом доказывая, что бронзовый век давно прошел…
Кортес появился на пороге храма в решающий момент: упал последний индейский воин, открывая того, кого они защищали с такой самоотверженностью.
«Нет, все-таки Бог на свете есть…» — Кортес криво усмехнулся. И в следующее мгновение звонким криком заставил застыть в воздухе занесенные над последней жертвой мечи:
— Стой!
Эхо прокатилось под сводами храма и обрушилось на голову Литуана. Он не узнал Кортеса, но содрогнулся, угадав внутренним чутьем, что спасший его от неминуемой смерти окрик, лишь начало его страшного конца.
Солдаты с недоумением смотрели на Кортеса, а он, переложив меч в левую руку, не спеша направлялся в их сторону.
На том месте, где раньше стоял серебристый идол, сейчас бесновался огромный дог. Он грыз горло свой жертве, и напрасно Хосе Пьедрос пытался оттащить его, пристегнув к ошейнику металлическую цепь. Вкус крови пьянил собаку, и она, казалось, намертво, словно вампир, впилась в шею индейца мощными челюстями.
Кортес бросил равнодушный взгляд на своего товарища, который, упираясь ногами в массивную колонну, оттаскивал дога.
— Не трогайте его, — голос испанца прозвучал на удивление спокойно. Он вплотную подошел к священнику и смерил его ленивым взглядом.
Литуан все ещё не узнавал Кортеса, может быть, потому, что и не пытался вспомнить. Сердце отстукивало последние удары, и он даже не молился в эти мгновения; внутри было пусто. Но мысли о Боге все же пришли, когда он встретился глазами с Кортесом: «Боже, пусть это будет скорее…»
Солдаты не стали дожидаться финала — впереди их ждало ещё много работы, и им неинтересно было знать, как умрет этот язычник. Они заспешили к выходу.
В храме нависла напряженная тишина, прерываемая тяжелым рычанием дога и бранью уставшего Хосе Пьедроса.
Кортес размахнулся и ударил священника рукоятью меча.
Удар пришелся в правую сторону груди. Дыхание сразу перехватило, и Литуан с широко открытым ртом опустился на колени. Кортес ещё несколько раз ударил его, но теперь уже ногами, чувствуя сквозь тонкую кожу сапог хруст сломанных ребер. Священник потерял сознание и лежал на спине, раскинув в стороны руки. Кортес чуть качнулся назад и с коротким замахом опустил меч.
Казалось, ничего не произошло, разве что зазвенела сталь от удара о каменный пол, но возле плеча Литуана стала расползаться темная лужа крови.
Кортеса, молчавшего до сих пор, словно прорвало. Он схватил отрубленную руку и, опустившись на колено, стал наносить ею удары по лицу священника.
— Пес! Вонючая собака!.. Этой рукой ты держал меня? Получай, пес!..
В диком исступлении, брызжа слюной, он продолжал избивать неподвижное тело.
5
Еще полчаса схватки, и ещё три солдата пали от руки Атуака. Ему казалось, что чаша весов клонится в его сторону. Уже давно потерялась где-то диадема, пот смыл с бровей черную краску, а он, в своей неудержимости, как ангел возмездия кружил над испанцами.
Казалось, нет такого оружия, которое смогло бы поразить его, нет такого человека, который бы с ним справился.
Пройдет много лет и родится легенда о храбром Атуаке. Совсем маленькие мальчики и юноши будут впитывать каждое её слово.
«… И отправил Атуак на помощь женщинам и детям лучших своих воинов, разорвав свою душу на две части. Одну он оставил в груди, а другую послал вместе с воинами. И если одна половина терпела как могла, то другая плакала навзрыд. Оставшаяся половина его души лопнула, мелкими, но весомыми осколками вселяясь в души других воинов, защищавших город. Они будто выросли, стали великанами, потешаясь над карликами-завоевателями. Но карлики оказались злыми. К тому же они обладали волшебными стрелами, и им был подвластен гром и яркие молнии. Одна такая молния с неожиданной силой вырвалась из длинной черной трубки и нашла грудь Атуака. Топор выпал из его рук, но копье осталось…»
Атуак упал лицом вниз. От сильного удара кожа на лбу лопнула, но он уже не чувствовал боли. Навсегда открытые глаза неподвижно смотрели на камни мощеной улицы…
Антоньо Руис, старавшийся не выпускать Кортеса из вида, все же потерял его; влекомый группой всадников, он оказался у восточной стороны города.
Там был сущий ад, море тел. И живые, и убитые, казалось, были помечены смертью: и те и другие мертвой хваткой держали оружие.
Альмаеки уже не стреляли из бесполезных луков, они действовали только копьями и топорами, предпочитая убийственный для себя ближний бой. И проигрывали его.
Такого сопротивления противника Руис ещё не знал, даже не представлял, что подобное возможно. Он со страхом смотрел, как на место одного вставало десять, двадцать, бесчисленное множество индейских воинов, крепких и полных сил. Они уже наводнили город, который вдруг стал в сотню раз меньше. Не было возможности развернуться, поднять меч, закрыться щитом. И не было сил дышать. Горячие тела пожрали весь воздух, и явилась звенящая пустота. Она забралась под кирасу и шлем, проникла в голову и звенела, звенела, выгоняя из орбит глаза.
Антоньо сбросил с себя оцепенение и вдруг понял, что не дышит. Проклятая жара, призвав себе в союзники отполированный металл шлема, зажарила ему мозги, вызвав до ужаса реальные галлюцинации. Он рывком втянул в себя воздух и неожиданно всхлипнул. Раз, другой, третий… Он почувствовал, что сейчас разрыдается, и его охватила злость: на себя, на индейских воинов, на полузадохнувшегося коня под ним, на небо, солнце… Он с отчаянным криком сорвал с головы шлем и далеко отбросил его. Хотелось сорвать и кирасу, к которой прикипела рубашка.
Его товарищи вели бой уже метрах в ста от него, и он, выставив в сторону меч, пришпорил коня, направляя его в самое пекло схватки.
Оказавшийся ближе всех к нему индеец замахнулся топором. Руис сильным ударом меча перерубил деревянную рукоятку. Но безоружный индеец и не думал убегать. Он приготовился к прыжку, к последнему; он походил на тигра или ягуара, которые, смертельно раненные, не зная страха, делают последний вызов смерти, оставаясь до последнего мгновения самими собой — гордыми, смелыми и независимыми.