— Не бойся, я все знаю, — обманывая свои чувства, тихо сказал он. — Ты не Лори. Твое имя Конори, правда? Лори написала об этом. — Кертис усилил голосовые вопрошающие интонации. — Конори?
Глаза девушки увлажнились. Она поняла этого более чем странного человека, одного из многих, которых она успела увидеть за последние три дня. Она кивнула головой, приложив к груди руку: да.
— Ну вот и хорошо. — На глаза Кертиса тоже навернулись слезы. Он знал, что продолжать разговор глупо, она не поймет его. А не знал он того, как отнестись к своему чувству, когда видишь перед собой родные глаза и в то же время понимаешь, что они смотрят из глубины души другого человека. Более отчетливо он представлял себе, что и он, и Лори сошли с ума и беспомощно ловят взгляды друг друга. Разум вывернулся, но непостижимым усилием ищет путь к прежнему состоянию. И не может найти. Это было похоже на попытку представить себе границы вселенной, слезящимися глазами проследить путь звезды. И Кертис продолжал делать невозможное.
— Лори сейчас далеко, она все сделает, ты не беспокойся. Это стало частью её жизни — защищать и спасать других. Альмаеки, дети — с ними будет все в порядке. Понимаешь?
Она проделала невероятное усилие, прежде чем робко коснуться руки Кертиса и тут же отдернуть её.
И снова немой ответ: да.
Прижав ладонь к губам, она покачала головой: «мне нельзя говорить». И несмелый вопрос: понимаешь?
Ответ тяжелым комом застрял у Кертиса в горле. Он только кивнул.
Мейер негромко сказал:
— Отлично. Похоже, вы на верном пути, полковник. Она вошла с вами в контакт.
Кертис устало махнул на него рукой.
Шислер томно прогудел:
— Ричард, так вы непременно хотите её забрать?
— Да, Артур. Это просьба Лори.
— Дело ваше. Я только не представляю, как вы будете с ней общаться.
— Мы найдем общий язык. Она все-таки моя дочь. Внутренним чутьем она поймет меня. Есть, правда, ещё одно оправдание моего поступка: я боюсь. Вы понимаете, чего я боюсь, Артур?
Шислер понимал. Он не мыслил высокопарно, но все же слова о любви полковника к дочери просквозили в его душе. Кертис боялся эксперимента, обратной реинкарнации: а что если?.. Тогда он потеряет даже ту, что лежит сейчас подле него на кровати. А у него, кроме дочери, никого нет. Шислер понимал и даже не допускал мысли, чтобы хоть в чем-то упрекнуть или обвинить полковника. Хотя все это очень сложно.
— Понимаю, — ответил он. — Вы действительно очень похожие люди со своей дочерью. Одна кровь. Поэтому повторяю: дело ваше. А вообще у вас есть в запасе месяц. Так же как и у нее. Думайте. Думайте вместе… с ней. Шислер указал толстым пальцем на кровать.
Кертис кивнул. Улыбнувшись, он взял Конори за руку.
— Нам нужно ехать. Вставай. И ничего не бойся. — Он подмигнул ей. — Я сам научу тебя варить кофе. Но с условием: я буду называть тебя Лори. А ты будешь звать меня…
Кертис сильными пальцами сжал виски. Он с минуту смотрел в пол, прежде чем снова обратиться к директору.
— Знаете, Артур, я все же приму ваше предложение. У меня… у нас действительно есть месяц. 21 декабря мы с Лори вернемся сюда.
Шислер пожал плечами. Ему жаль было полковника, его мечущуюся, болезненную душу. Он некоторое время постоял возле Джулии Мичиган, всматриваясь в её безучастное лицо, и затем покинул помещение.
Кертис настойчиво потянул Конори за руку, подбадривая её ласковым взглядом. И она поверила ему. Он своими грустными глазами напоминал ей Литуана. Бросив взгляд на темнокожую женщину, которая разговаривала с ней как старшая жрица, Конори несмело ступила за порог палаты.
Кертис продолжал говорить.
— Мы поедем домой, где не были, наверное, полгода. Мне уже надоели эти картонные домики базы. Дома хорошо. Только тебе нужно будет потрудиться. Там горы пыли. Ничего, Лори, вдвоем мы быстро управимся.
Глава XIII
1
Тишина… Даже не слышно потрескивания горящих светильников в храме и дыхания жриц. Таинственный облик Альмы поглощает все звуки. И кажется, что он желает иметь в своем окружении только безмолвные, холодные тела. Ощущением такого чувства являются четырнадцать золотых скульптур, полумесяцем высящиеся за его спиной. И он вбирает в себя и так еле слышные звуки, дирижируя тишиной семипалыми руками.
Жуткая симфония, застывший дирижер, глухонемая публика.
Олле Бог видится, как всегда, живым, но он больше не забирает её глаз. Она утратила свой дар, но нисколько не жалеет об этом. На свете существуют другие глаза, которые затягивают ещё дальше, в такие глубины, о которых Олла и не подозревала.
Он остался.
Сейчас Олла уже знает, что он не такой, как его товарищи. Но он остался не только поэтому. Из-за нее. Она чувствует это. Чувствует она так же и другое: это… Олла закрыла глаза. Как же это назвать?.. Нет, лучше сложить об этом песню и спеть. Пусть другие тоже услышат. И в голове стали слагаться строки: «О, человеческая душа, как туг клубок твоих противоречивых мыслей, но как непрочны узлы, связывающие их воедино. О, душа, крепки твои бронзовые цепи, но каждое звено с изъяном — это испаряется горячая кровь, разъедая прочный металл. Моя душа освободилась от оков, она не только видит мир, как раньше, она понимает его, чувствует по-новому. Я лечу, парю над землей и вижу… его; он догоняет меня на сильных крыльях, и мы летим вместе…»
2
Сегодня утром Тепосо услышал незнакомое слово, которое больно садануло его по душе. Миссия. Он не знал его значения, но догадался. Потому что после него Джулия произнесла другое: закончена.
Миссия закончена. Да, наверное, это было так. Дети приветствовали своих освободителей, преклонили головы перед новым вождем. Испанцы, сопровождаемые тысячами индейцев, убрались отсюда. Паргаун оставил в городе две сотни воинов, к которым вскоре присоединятся их жены и дети, чтобы навсегда остаться в племени альмаеков.
А Дороти сказала, что их здесь больше ничто не держит.
— Не надо отвечать за всех, — тихо попросила её Лори. — Да и сама будь искренней. Нас здесь держит все, не хочется покидать этих мест, не хочется покидать детей, Литуана, Аницу. Тренер вот будет скучать.
— А там будут тосковать по тебе. Ты о своем отце подумала?
— Ты жестокая и режешь по больному.
— Я не режу, я здраво рассуждаю. А ты сентиментальничаешь. Удивляюсь, почему ты не осталась жить в самолете, когда мы освободили заложников.
— Давайте, давайте, я начала понимать ваш юмор, потому не обижусь.
Даже Сара молчала, а Дороти не могла остановиться.
— Даю — по твоей же просьбе. В тебе здесь взбрыкнула романтика, а та девушка, возле которой сейчас сидит твой отец, по-настоящему сходит с ума. Ты назвала меня жестокой, а сама хуже меня в сто раз. И во столько же раз той девушке важнее видеть родных, освобожденных детей, чем тебе.
— Да-а… — протянула Джулия. — Все это грустно.
А Сара сказала, что нужно ждать грозу.
Тепосо, ничего не понимающий, но уяснивший наверняка, что гроза — его главный враг, цеплялся за соломинку. «А если она пройдет стороной?» спрашивал он и получал ответ: «Повторим попытку». — «Чтоб её вообще не было!»
Все замолчали.
Лори тронула Тепосо за руку и тихо спросила:
— Здесь часто бывают грозы?
Он хотел соврать, но об этом спрашивала Лори.
— Да. К тому же скоро период дождей.
— Вот и все, тренер. Скоро наступит пора расставания.
— А ты не можешь взять меня с собой?
— Нет. Это, к сожалению, невозможно. Но тебе и нельзя. Ты — вождь, у тебя обязанности перед людьми, их теперь у тебя много. Ты же не хочешь их бросить?
— Нет, но я не хочу бросать и тебя.
— Успокойся, это я тебя брошу. Сначала ты будешь ненавидеть меня, потом — забудешь.
— Я никогда не забуду тебя, Лори.
Тепосо буравил глазами дырку в песке, боясь поднять голову, боясь встретить ставшую родной улыбку и искры её насмешливых глаз. К чему ему эта царственная диадема, к чему положение касика, когда в его жизни не будет её, Лори? «Я буду самым печальным вождем в роду альмаеков», — также печально подумал Тепосо. И, уже никого не стесняясь, несчастно поглядел на Сару: