— Маленький мальчик, — сказала принцесса, и у губ ее появились прелестные ямочки, — один. В лесу.
Фома насупился и басом сказал:
— Это наш лес.
— Лес ничей, — возразила принцесса, — вернее, он принадлежит сам себе. А больше никому.
— Мой папа, если захочет, вырубит тут все деревья, — на всякий случай пригрозил Фома.
— От этого лес не станет принадлежать ему, — возразила принцесса, — ему будут принадлежать лишь мертвые деревья.
Фома ничего не понял, но на всякий случай осторожно сказал:
— Дура? Все девчонки — дуры.
Принцесса не обиделась, а рассмеялась и показала ему язык. Язык был острым и розовым. Как у кошки.
— Ты храбрый мальчик, — сказала она.
Фома надул щеки и сказал:
— Да.
Принцесса выпростала из зеленого рукава узкую светлую руку и сказала:
— Подойди ко мне.
— Еще чего, — сказал Фома, вдруг вспомнив об осторожности.
— Глупый, — сказала принцесса, — я тебе ничего не сделаю. Просто поцелую в лоб.
— Пусть девчонки целуются, — сказал Фома.
Принцесса рассмеялась уже в голос и стала похожа на маленькую девочку.
— Боишься? — спросила она, противно сощурив прозрачные глаза. Глаза у нее были серо-зеленые и отражали лесной свет, как два серебряных зеркальца.
— Еще чего, — повторил Фома.
Он переступил через тяжелый блестящий корень, попутно увидев, что под ним муравьи прорыли себе что-то вроде тоннеля, глубокого и с ровными покатыми стенами, и тоже текли блестящей дорожкой туда-сюда… Дорожка, которая туда, подныривала в темный древесный мрак и исчезала в нем; должно быть, там жили рабочие муравьи, наверняка там были сводчатые темные залы и крохотные фонарики, разгоняющие мрак. Наверное, это даже не фонарики, а жуки-светляки, муравьи разводят их у себя в специальных загонах, а потом освещают свои темные жилища…
В общем, он не успел додумать эту мысль, как уже стоял рядом с принцессой. Та наклонилась к нему и уже не казалась такой высокой. Ее волосы приятно щекотали ему лицо, а серебряные глаза оказались совсем рядом.
Он зажмурился, и, когда ее губы коснулись его лба, ему показалось, что это цветочные лепестки; они были сухие и прохладные.
— Фома! — кричал кто-то, с треском продираясь сквозь заросли. — Фома!
Он открыл глаза.
Принцессы рядом не было.
Зато был учитель физкультуры, в спортивном костюме, свисток болтался у него на шее, а сам учитель был красный и очень злой. Но, когда увидел Фому, целого и невредимого, так обрадовался, что просто схватил Фому за руку, очень больно сжав ему пальцы, и потащил.
— Что же ты! — выговаривал он на ходу. — Как ты мог! Тебе доверили охранять имущество! А ты!
— Я не хочу охранять имущество, — пропыхтел тащимый волоком Фома, — я хочу играть, как все.
— Для этого надо тренироваться, — сказал обидное учитель, — а ты неуклюжий. Ты ногой мимо мяча попадаешь.
Фома шмыгнул носом.
— Ну, поставлю я тебя на ворота, — сказал учитель, — предположим. Ты ж все мячи пропустишь. Опять будешь ворон ловить, как всегда. Тебя пока еще не бьют, по крайней мере. А будут.
— Я вырасту и сам всех побью, — сказал Фома.
— Они тоже вырастут, — резонно заметил учитель, — вот в чем штука.
Фома задумался.
— Можешь оставаться на дополнительные тренировки, — сказал он, — два раза в неделю. Я сам буду тебя работать. У тебя злость есть. И упрямство. Это хорошо. А вот что ты в облаках витаешь все время, это плохо. И для спорта. И для дружбы. Таких, брат, не любят.
— Меня принцесса поцеловала, — сообщил Фома, — только что.
— Вот, пожалуйста, без этого, — сказал учитель. — Этого не надо. Давай договоримся, ты ничего не выдумываешь, а я тебя тренирую. Идет?
— Я не выдумываю, — обиделся Фома.
— Ну… — сказал учитель, почему-то шепотом, — я тоже в твоем возрасте… иногда… и мальчишки били. А теперь вон какие мышцы.
Он закатал рукав и показал, какие именно у него мышцы.
Мышцы были ничего себе, в кино Фома и получше видел.
— Мне не нравится, каким он растет, — сказал папа. — Он все время что-то выдумывает. Ему будет трудно.
— Все дети что-то выдумывают, — возразила мама. — Я тоже выдумывала, когда маленькая была.
— Значит, он в тебя пошел, — сказал папа почему-то ласково и совсем даже не сердито.
Фома уснул на диване, где смотрел телик. Фильм был про войну, но он все равно уснул, правда, под самый конец. Или не совсем уснул, потому что слышал сквозь сон разговор родителей.
— Этот его бродяжий инстинкт. Ладно, сейчас он ушел недалеко. А если он проберется за кордоны?
— Как? Мимо патрулей? Впрочем, ладно, я поговорю с ним утром.
— Послушай, — нерешительно сказала мама, — а он не мог. А если и правда он видел кэлпи?
— В лесопарке? — удивился папа. — Откуда? Это нереально. Кэлпи сюда не пробраться. Ни в жизнь.
— Но были же случаи.
— Давно, когда еще была вся эта неразбериха. Сейчас другое дело.
— Но партизаны…
— Ну, — сказал отец, — партизаны, да… ими больше обывателей пугают. Нет, это просто очередная его фантазия. Принцесса… Никто не видел женщин кэлпи. Никогда. И потом…
— Это же не значит, что у них вообще нет женщин, — возразила мама.
Отец что-то тихо сказал ей на ухо, и мама, засмеявшись, шлепнула его по руке.
— И потом, — продолжал отец, — на каком языке она бы с ним говорила? Они не учат наш язык. Принципиально. Или просто не в состоянии его освоить. Ума не хватает.
Грузовичок трясся и подпрыгивал на ухабах, из чего Фома заключил, что они съехали с бетонки и теперь гнали по бездорожью. Фома лежал в кузове, руки-ноги у него были связаны, а сверху на него навалили какие-то мешки, отчего он мог дышать, только повернув голову набок.
Кэлпи у него над ухом возбужденно переговаривались на своем чудном языке, пахло дымом, горячим железом и чужими разгоряченными телами. Ходили слухи, что от кэлпи пахнет. И правда, запашок был еще тот, острый, резкий, как от возбужденных животных. Или змей. Один раз Фома держал в руках неопасную змею, ужа, и был странно обманут в своих ожиданиях: готовишься схватить что-то скользкое и холодное, а оно на самом деле сухое и даже теплое. И этот жесткий жестяной запах…
На уровне глаз Фомы уходили вверх ноги кэлпи в высоких кожаных сапогах, ноги тряслись вместе с грузовичком, и кэлпи тщетно балансировал, стараясь сохранить равновесие. Потом ноги подогнулись, и кэлпи упал рядом с Фомой. Фома сначала думал, что кэлпи просто не удержался и свалился, недаром говорят, что они плохо справляются с любой техникой, но потом увидел совсем рядом стремительно сереющее лицо и дырку во лбу, из которой вытекала темная, отливающая лиловым кровь. Он в ужасе зажмурил глаза.
Грузовичок еще раз подпрыгнул в облаке сизого дыма, Фому подбросило в кузове, несмотря на тяжелющие мешки, подскочил мертвый кэлпи рядом с ним, голова его со стуком ударилась о настил. Свет вокруг стал резким, потом зеленоватым, словно они двигались по дну озера, грузовик вильнул и остановился. Борт с лязгом открылся, с Фомы стянули мешки и кинули их куда-то, и самого его, точно мешок, подняли за руки-ноги и бросили на дно лодки-плоскодонки. Лодка вильнула, но кто-то удержал ее, острый нос с шорохом раздвигал сухие рыжеватые стебли на фоне синего неба, и чуть синее, чем небо, стояли на остриях тоненькие полупрозрачные стрекозы. Кто-то черный на фоне синего неба правил лодкой, отталкиваясь черным высоким шестом, сапоги у него были точь-в-точь как на убитом кэлпи…
Трава шуршала, под щекой у Фомы были теплые, пропахшие смолой доски, в лужице воды рядом с носом плавала мелкая серебристая рыбья чешуя, сзади слышались те же гортанные голоса — перекликались кэлпи на лодках. Неожиданно поднялся туман, и солнце стало как расплывчатое мутное пятно, но все равно грело, и вдруг почему-то, ни с того ни с сего, на Фому нахлынуло ощущение покорности и тихого покоя, словно стебли, расступаясь перед носом лодки, тихо шуршали: все хорошш-шо… все хорошшшо… очччень хорошшшо…
Но все было совсем плохо.