Днище лодки шоркнуло, зацепившись за что-то, возможно, за ушедший в воду корень, лодка прошла еще немного и стала. Кэлпи выскочил на подмытый берег, втащил лодку на отмель и, наклонившись над Фомой, ловко разрезал стягивающие ноги веревки. Фома подтянул коленки к подбородку и сел.
Лодка не качалась, она прочно укрепилась в наносах песка. Со всех сторон свешивались ветки ивняка, так что казалось, они с кэлпи находятся внутри изумрудного шатра. Здесь все было зеленоватым, мягким, переливчатым, на зеленоватой воде отблескивали острые солнечные искры, иногда растягиваясь от мелкой волны в перекрученные восьмерки. Неудивительно, что и сами кэлпи зеленые, подумал Фома.
— Ты, вставай, — сказал кэлпи, обращаясь к Фоме.
Фома сделал вид, что не расслышал или не понял, так и остался сидеть на дне лодки. Черно-зеленая бабочка сорвалась с ветки и порхнула вглубь островка, ее крылья казались исчезающими клочками света и тени.
Кэлпи протянул длинную руку и двинул Фому по уху. В ухе зазвенело. Вдобавок кэлпи двинул по раненому уху.
Фома набрал в грудь побольше воздуха и постарался принять бесстрашный вид. Ухо болело.
Надо быть мужественным, подумал Фома. Как в кино. Надо не говорить ни слова. И смотреть врагам в глаза.
В своих путаных мечтаниях он порой был таким вот героем прошлой войны, совершал с автоматом в руках вылазки в страшные леса, где подгнившие деревья стоят по пояс в воде, и дышат ядовитые испарения с болот, и страшные зеленые кэлпи устраивали в ветвях засады, и хватали его, и пытали, заставляя выдать расположение лагеря, а он, не сказав ни слова, умирал с гордой усмешкой на окровавленных устах.
— Еще в ухо захотел? — мрачно спросил кэлпи.
— Бей меня сколько угодно, нелюдь, — сказал Фома, — я все равно ничего не скажу.
Кэлпи был несколько ошарашен.
— Не скажешь что? — спросил он.
— Ну… — Фома задумался: а что он и в самом деле может сказать? — Про часовых. Про тайные тропы.
Боже мой, а вдруг я и правда знаю что-то важное, зачем я сказал про часовых, они сейчас начнут меня пытать и запытают до смерти. Смогу я удержаться и не рассказать им про вышки с часовыми или про генераторы, подающие ток к ограде, окружающей Поселение? Или выдам все, какой позор, меня же все проклянут… никто не будет со мной разговаривать, никто-никто, никогда.
— Ты маленький, — обидно сказал кэлпи, — маленькие ничего не знают.
— Я не маленький, — сказал Фома, — я уже в пятый класс хожу.
— Дурак, — сказал кэлпи.
— Сам дурак, — сказал Фома, — дурак и убийца. Вы убили дядю Эжена.
— Твоего дядю? — удивился кэлпи.
— Водителя школьного автобуса, — пояснил Фома и вытер нос плечом. — Он был хороший. И его дочка была с нами в автобусе. Лисса.
— Он убил двоих наших, — сказал кэлпи. — А потом в перестрелке погибли еще двое наших. Это честно.
— Это нечестно, — возразил Фома, — вы первые напали.
— Да, — согласился кэлпи, — мы первые напали.
И замолчал.
Потом опять сказал:
— Вставай. Пошли.
Фома набрался храбрости, отринул стыд и спросил то, что хотел спросить больше всего:
— Что вы со мной сделаете?
— Ничего, — сказал кэлпи, — ничего плохого. Просто вставай. Иди.
— Вы поменяете меня на ваших пленных?
— У вас нет наших пленных.
Фома встал. Лодка под ногами качнулась, норовя вывернуться, и кэлпи ухватил его костистыми пальцами под локоть. Фома переступил через низкий бортик и зачерпнул ботинком воду. В стороны прянули совсем мелкие полупрозрачные мальки.
— Меня найдут, — сказал Фома, — и вас всех повесят на деревьях.
— Ой, как мне страшно, — сказал кэлпи.
Фома подозрительно покосился на него. Конечно, им много рассказывали про кэлпи. И в школе, и дома. И что они появились неизвестно откуда после Большого разлива. И что первые стычки с людьми обернулись затяжной и выматывающей войной. И что кэлпи чувствовали себя как дома в этом зеленом, заросшем тростником мире трясин и водных рукавов, тогда как люди, напротив, хватались за каждый уцелевший клочок настоящей суши и возводили там свои укрепления и дома. И что с тех пор, как появились кэлпи, люди больше никогда не знали покоя. И что кэлпи — просто трусы, нападающие исподтишка… И что все разговоры о том, что кэлпи владеют какой-то там магией, — просто враки и сплетни, которые исподтишка распускают сами кэлпи, чтобы их боялись. И еще о том, что кэлпи никогда не смеются, потому что не умеют. И чувства юмора у них нет. И что они непроходимо глупы, ибо так и не освоили человеческую речь.
Из этого следует, говорили в школе, что кэлпи просто опасные животные с относительно высоким интеллектом, вот и все.
— Руки болят? — спросил кэлпи.
— Что?
— Веревка.
Фома пошевелил руками.
— Не знаю, — сказал он. Рук он не чувствовал.
— Стой спокойно, — сказал кэлпи, — не дергайся.
Фома ощутил не столько даже прикосновение и холод металла, сколько рывок вниз и чуть в сторону, руки сами собой упали по бокам.
— Шевели ими, — сказал кэлпи.
Фома пошевелил и сказал:
— Ой, больно.
— Еще, дурак, — сказал кэлпи, — а то потеряешь руки.
Фома всхлипнул и вновь вытер нос о плечо. Руки были свободны, но слушаться не хотели. Впрочем, он их уже чувствовал — пальцы начало колоть-колоть, словно иголками, ужас, до чего больно.
— Я хочу домой, — сказал он.
— Когда-нибудь, — сказал кэлпи.
— Я хочу домой, — повторил Фома и топнул ногой, взбив стеклянные шарики брызг, — сейчас…
— Сейчас нельзя, — ответил кэлпи, — ты нужен нам.
— Я всего лишь мальчик, — признался Фома.
Он всего лишь мальчик. Не большой, не страшный. Он не может совершать подвиги. Не может воевать, как в мальчишеских своих мечтах. Ничего не может. А дома родители, наверное, от ужаса и тоски с ума сходят.
— Отпустите меня, — сказал Фома, — пожалуйста.
И кэлпи ответил:
— Нет.
Корни деревьев здесь, изгибаясь, росли вверх, выступали из воды, отчего казалось, что в воде поставили тесный частокол. На корни налипла еще какая-то трава, а возможно, и водоросли. Кто-то плюхнулся в воду, оставив за собой темные бархатистые круги. Под переплетенными ветвями даже днем стоял полумрак, бледные насекомые роились у лица. Почва пошла вверх, потянуло дымком.
Несколько кэлпи сидели у небольшого костерка. Костерок был бледным, черты суровых лиц чуть смазаны дымом и горячим воздухом. В котелке что-то булькало, запах был неожиданно острым и приятным. Вкусным.
Кэлпи, как по команде, обернулись к ним. Темные волосы схвачены ремешками, в ушах блестят серебряные серьги в виде блестящих рыбок. Они все были на одно лицо.
— Садись, — сказал тот, что шел с ним. — Есть хочешь?
— Нет, — Фома помотал головой. Он ждал, что кэлпи предложит поесть еще раз, но тот пожал плечами.
Остальные кэлпи разглядывали его, сощурив глаза цвета начищенного серебра.
— Этот? — спросил один.
Они все говорили на языке Территорий, и это было странно и удивительно.
— Да, — сказал тот кэлпи, что пришел с ним.
— Такой маленький?
— Мы за него положили четверых, — сказал кэлпи.
— Маленький учится, — сказал один из сидящих, — большой умирает.
— Я не стану есть вашу поганую еду, — сказал Фома, — вы убийцы. Вы жаб жрете.
— Да, — согласился сидящий кэлпи.
— И еще вы пидоры, — сказал Фома, расхрабрившись.
— А что это? — спросил кэлпи с интересом.
— У вас нет баб. Вы, ну, живете друг с другом, — пояснил Фома и покраснел.
— Да, — сказал кэлпи необидчиво.
— В общем, не стану есть вашу говенную еду, — повторил Фома. Получилось почему-то неубедительно.
— Умрешь с голоду, — сказал кэлпи. — Это не жаба. Это рыба.
— Тебя не обидят, — сказал другой кэлпи и подвинулся, освобождая место рядом с собой, — ты нам нужен. Садись, ешь.
— Не прикасайся ко мне, урод, — сказа Фома сквозь зубы, сел и взял ложку обеими руками. К пальцам потихоньку возвращалась чувствительность.