Ну и ладно, подумал Фома и сердито вытер рукой слезы, пусть я утону! Он представил, как вода подходит все выше, заливает колени, доходит до губ, заползает в ноздри, потом он поплывет вниз лицом, в водоворотах, раскинув руки… Маму только жалко. И отца.
Маленькие рыбки, подплывая, щекотали пальцы ног, покусывали их, удивлялись, почему такие соленые.
Чуть подальше раздался гулкий всплеск, тяжелое темное тело поднялось из воды и упало обратно. Костистый плавник распрямился, сложился, распрямился…
— Поганые колдуны, — сказал Фома, — уродские паскудные зеленые гады.
Вдали рокотали, перемещаясь, огромные массы воды.
Фома поднялся (вода доставала ему уже до пояса) и побрел к берегу. Вход в зеленый тоннель был теперь совсем рядом, стайка золотоглазок плясала на границе света и тени. Он боялся этого зеленого зева, но деваться больше было некуда — деревья и кусты росли плотной массой, все было перепутано, воздушные корни шевелились не от ветра, а, казалось, сами по себе.
В зеленоватом мраке тоннеля его кожа сначала стала болезненно-белой, словно в толще воды, потом приобрела прозрачный зеленоватый оттенок.
«Я стал кэлпи!» — подумал он в панике.
Приходилось нагибаться, чтобы избежать прикосновения влажных веток, гладящих его по щекам, словно пальцы. Он опять вспомнил о маме и всхлипнул.
Зеленые стены продолжали сдвигаться; тоннель никуда не привел. Он закончился крохотным слепым отростком, норкой вроде тех, что любят устраивать дети под одеялом. Земля здесь поросла мхом, в котором белели крохотные звездочки; Фома уселся, прижав колени к груди, и провел ладонью по плотному плюшевому покрову. Звездочки тут же осыпались, словно их и не было. Золотоглазки, которые, оказывается, следовали за ним, сгрудились над его головой в плотное стеклянистое облачко.
— Ненавижу воду, — сказал Фома сам себе. — И вас ненавижу, — сообщил он золотоглазкам.
— И мы тебя не любим, — ответили золотоглазки. — Ты смешной, большой и непрозрачный.
— Подите прочь. — Фома взмахнул над головой руками, и легкое облачко отлетело к выходу из норы.
Тонкий завитой росток опустился ему на шею, щекотал ее зелеными усиками. Фома, не глядя, отмахнулся от него. Росток ласково дернул его за ухо.
Фома обернулся.
Она сидела рядом, подобрав ноги под подол платья, на котором играли отсветы неба и воды. Ее бледные пальцы щекотали ему шею, ласково дернули за волосы.
— Опять ты! — сердито сказал Фома.
— Маленький мальчик, — сказала она, и бледные губы сложились в улыбку. — Я тебя знаю, маленький мальчик.
— Я не маленький, — возразил Фома сердито, — а ты никакая не принцесса. Нечего врать. Принцесс не бывает.
— Но я и правда принцесса, — сказала принцесса, — я дочь-сестра королевы, а значит, принцесса. А ты — дурачок.
Она села поудобней и стала похожа на девчонку.
— Если ты принцесса, скажи им, чтобы меня отпустили. — Фома вдруг почувствовал, что в носу защипало, а к глазам подступили горячие слезы. Я все время плачу, подумал он, разнюнился, как будто и вправду маленький…
— Хочешь домой? — печально сказала принцесса.
— Да! — Фома отчаянно кивнул, сбросив ее руку, лежащую у него на макушке. — Хочу! Пожалуйста, пускай они меня вернут домой. Они меня мучают, они натравили на меня своего вонючего водяного коня, погляди, что он сделал с моими ногами…
Принцесса нагнулась и вдруг быстро лизнула ему голую коленку. Будто кошка. Язык у нее был розовый и шершавый. Фома, открыв рот, наблюдал, как затягиваются глубокие подсохшие порезы.
— Теперь хорошо? — спросила она.
Он вытер нос рукой и ничего не ответил.
— Подвинься, — сказала она и села рядом с ним, бок о бок. Они были точно в зеленой сомкнувшейся ладони.
— Меня будут искать, — сказал Фома. — Мой папа найдет меня… Он сядет в самолет — он летает на самолете, он однажды меня катал, — и полетит над Дельтой, и увидит, где я…
— Не здесь, — возразила она, — здесь нас с тобой нельзя увидеть. Это запретный остров. Это единственное место в Дельте, которое здесь и не здесь. Его не могут увидеть ваши люди, а мои воины не могут на него ступить. Таков закон.
— А я?
— Ты можешь. Ты бард.
— Я не бард, — возразил Фома. — Я не буду петь тебе, хоть лопни.
И прибавил:
— Я сказал.
Потому что так всегда говорят мужественные и молчаливые люди, он читал в одной книжке.
— Ты бард, — возразила принцесса с улыбкой, — просто ты еще об этом не знаешь. И тебе будет хорошо у нас, поверь мне. Там, на этой мерзкой сухой земле, воняющей железом, ты не мог выполнить свое предназначение. А когда человек не может выполнить свое предназначение, у него высыхает сердце. Я знаю, маленький мальчик.
— Я все равно хочу домой, — сказал Фома, прилагая все усилия, чтобы касаться ее как можно меньше. Она была прохладная и серебристая, кожа отсвечивала зеленью.
— Я не могу тебя отпустить, — сказала принцесса, — Мой народ несчастен. У моего народа не было барда. А им нужен бард.
— Пускай ищут себе вонючего барда в другом месте!
— Маленький мальчик, — сказала принцесса, и ее узкая ладонь легла ему на голую коленку, — ты очень хороший бард. Просто ты об этом не знаешь. А мой народ без барда стал просто горсткой бродяг и убийц. Ибо некому петь про их подвиги. Некому корить их за постыдное.
Фома молчал, стиснув зубы.
— Ваши люди догадались, что такое для нас барды, — сказала принцесса, и ее рука, точно серебристая рыбка, скользнула по его бедру, — они стали охотиться на них. Убивать их. А барды не умели прятаться, ибо по законам войны бард неприкосновенен. Теперь больше нет законов войны, о любовь моя.
— Пусти, — сказал пораженный Фома, — что ты делаешь? Девчонка, дура.
Она рассмеялась. Смех переливался у нее в горле, как вода.
— Обними меня, о большой мальчик, — сказала она, — обними вот так. И вот так. Ты бард, ты зеркало чести, ты будешь петь, и мои воины не будут нападать исподтишка, не будут травить колодцы, не будут резать детей в ночи. Они выйдут честно, станут прямо и умрут достойно. Разве ты не заслужишь этим благодарность своего народа?
— Я запутался, — пробормотал Фома, чье растерянное «я» ныряло в неведомые прежде глубины. — Ты хочешь сказать, что это… хорошо?
— Без благородства нет войны, — прошептала принцесса, и дыхание ее было огнем и льдом. — Может, победят твои люди, может, мои. Но больше не будет резни в ночи. Бард не принадлежит никому, он не принадлежит племени, он не принадлежит даже мне. Бард принадлежит истине.
— Тут что-то не так, — сопротивлялся Фома уцелевшими крохами здравого смысла, — я не…
Вода отражала звезды.
Шел отлив, и длинные белые косяки мелей протянулись меж островками. Спина водяного коня, выступающая из воды, отливала мокрым блеском.
Руки и ноги казались Фоме непривычно длинными, он путался в них.
Лодка скользнула к берегу.
— Ты здесь, о бард? — негромко позвал голос.
Фома помолчал с минуту, потом сказал:
— Да.
Две темные фигуры посторонились, давая ему уместиться на корме.
— Не прикасайтесь ко мне, уроды, — сказал Фома сквозь зубы.
— Мы и не прикасаемся к тебе, о бард, — ответил кэлпи негромко, — ты сейчас запретен для нас. Весь остров запретен. Это место только для таких, как ты. Для бардов.
— Кто там был? — спросил Фома нерешительно.
Кэлпи молчали. Звездный свет обтекал зеленые лица, как вода.
— Кто она?
— Кто? — переспросил кэлпи.
— Она. Принцесса.
Кэлпи переглянулись. Фома вытянул шею, вглядываясь в их лица в ожидании ответа, но кэлпи молчали.
Шест ударился о воду, звезды плясали на воде, разбиваясь на мелкие осколки.
— Там, на острове, — сказал Фома, — я был взрослым. Я был большим. Она сделала меня большим. Что она со мной сделала?
Кэлпи молчали.
— Я хочу домой, — неуверенно сказал Фома. Он путался в своих руках и ногах, никак не мог уместиться на скамье. — Верните меня домой.