— Ишь чего захотели! А ничего этого не может быть. Ничего-ничего сверхъестественного! Обходитесь тем человеком, который вы есть, и все тут!
— Если этого нет, значит, есть конец человеческому существованию! И ничего сверхъестественного я не ищу. Наоборот, дальнейшее открытие человеком самого себя – вот та естественность, ради которой только и стоит жить!
— Ох мудрено! Мудрено! Однако же позвольте, Петр Николаевич, а в самом-то себе вы чувствовали возможность этаких открытий? В чем дело – или они вообще невозможны, или возможны вполне, но их некому совершить?
Корнилов задумался, потом сказал:
— Открыватель найдется, если есть что открывать. Америка была открыта, потому что она была...
— А вы кому-нибудь, кроме меня, так же высказывались?
— Да! И был понят!
— Кем же? Каким-таким умницей собеседником?
Корнилов хотел объяснить, что, кажется, он не «первый высказал эту мысль, эту, может быть, самую главную и самую вероятную возможность конца света – помощник Председателя человечества товарищ Герасимов, тихий и робкий человек, высказал в окончательном виде, но объяснение было бы слишком долгим и утомительным, и Корнилов принял все на одного себя.
— Да, – сказал он, – и был понят во всем этом умницей собеседником. Точнее, собеседницей... – Он чуть было не сказал «Нина Всеволодовна Лазарева!», и холодный пот прошиб его оттого, что это чуть-чуть не случилось, он вынул платок и вытер лоб.
А Бондарин был обрадован.
— Ах, собеседница! Уже другое дело. Совсем, совсем другое – для любви это действительно может подойти. Тем более для покорения женского ума и души чего только в собственную голову не приходит. Любая музыка! Ну, а для жизни-то? Подходит ли?
Помолчав, Бондарин еще сказал:
— Впрочем, я вам не верю, Петр Николаевич! Не верю, что вы уже все прошли – и огонь, и воду, и медные трубы. Их еще мно-о-го будет – медных труб и огня и воды... И вы их все, хоть и вздыхая, но примете, переживете и даже кое-какое счастье обнаружите в них, а конца света – никакого! И что в вас не один, а несколько Корниловых существует, тоже не верю, все это вам только кажется. Интеллигентные выдумки, право... А я, имейте это всегда в виду, я человек догадливый. К тому же реалист. Проницательный, знаете ли, реалист!
И тут сорвался вдруг Корнилов с якорей. Сколько лет он молчал, терпел, никому, даже Нине Всеволодовне не проговорился, хотя в молчании уже не было, кажется, никакого смысла, но все равно из чувства какой-то ложной неловкости он и с нею молчал. Он молчал с нею, она – с ним. Вот они и разошлись. Вот почему...
Святая женщина Евгения на миг явилась: «Нет, нет и нет!» Но и она только подлила масла в огонь, в Корнилове издавна жила ведь такая причина, которая заставляла его время от времени обязательно идти поперек святости. И он поднялся со стула, приподнявшись, наклонился к лысоватому черепу Бондарина.
Вы? Догадливый? – горячо зашептал Корнилов. – Вы проницательный? Слушайте, слушайте: во мне два Корнилова, да! Петр Николаевич – это я присвоил. Под Читой в лагере для белых офицеров и присвоил. Истинное же мое имя Петр Васильевич. Наши с вами отцы, Георгий Васильевич, были тезками, честное слово. Так что уж за двоих-то я могу судить о жизни! Могу, могу, могу! – Потом Корнилов опустился на стул и замолчал.
— Хотите перекрещу? – спросил Бондарин чуть спустя. – Вы философ, вам, наверное, нельзя, а мне можно. Перекрестить?
— Не надо...
— Какая история-то, – очень задумчиво сказал Бондарин. – И обед простыл, и аппетита как не бывало, дрянь дело! И сидят два взрослых, два солидных человека, в прошлом боевые офицеры, нынче высокие специалисты Крайплана, и ведут филологический спор о словах: один говорит «край света», другой – «конец света». До потери здравого смысла ведут его. Дрянь дело... А ведь вы об этом, Петр... вы, товарищ Корнилов, о своем-то двойничестве должны были раньше мне сказать. Как офицер офицеру. Да-с... Как человек человеку, да-с.
И Бондарин подозвал старшего официанта, стал с ним рассчитываться. Когда вынимал деньги, из бумажника выпала фотография. Это Катюши Екатерининой было фото, оно выпало, а Бондарин торопливо его подхватил. Не хотел, чтобы Корнилов его видел.