Порядок нарушен, и бестолково велись разговоры... «А это кто? Ну, третий в первом ряду? Уж не япончик ли какой-нибудь? В очках?» – «А это, дорогая моя, действительно японский генерал. Генерал Муто. Впрочем, может быть, что и Мутто!» – «Ну да, ну да, а рядом?» – «Американский консул Джексон». – «А еще рядом?» – «Сам не знаю, но, должно быть, Рихтер, чешский уполномоченный». – «Ну как же это ты не знаешь?» – «Очень просто, дорогая!» Это слева от Корнилова шел разговор, а с правой стороны ему в два голоса предложили:
— Капитан! Милости просим в пролетку! Мы потеснимся!
Корнилов козырнул, предложение принял с удовольствием, хотя место ему, к сожалению, выпало рядом с ним, а не рядом с нею. А она была мила, нельзя сразу понять, эвакуированная или местная, вернее, все-таки местная. Личико кругленькое и чуть скуластое – сибирский знак. Голосок-то уж очень приятный. «Будьте добры!» и «Подвинься, Алеша!» не столько сказано было, сколько пропето. На него, на Алешу, Корнилов хоть и посмотрел, хоть и улыбнулся ему вежливо, но как-то мимо. Не заметил, кто таков, какие признаки.
«А я узнала, узнала, – говорила она, – вот тот Якушев, председатель Областной думы! Но он же, Якушев-то, должен быть нынче в Томске?! Ведь дума в Томске?» – «Дума в Томске, а Якушев в Омске!» – «Почему так? Специально прибыл, да?» – «Совершенно специально!» – «Узнала, узнала – генерал Иванов-Ринов. Главнокомандующий Сибирской армией, да?!» – «Может быть, да. А может быть, уже и нет». – «Узнала, узнала – Савинков! Тот самый, да? Который при царе террорист и эсер?» – «Может быть, уже и не эсер...» – «А правда, что он командируется в Париж? Что чек ему выписан на триста тысяч франков?» – «Не знаю! Не выписывал». – «Скажите, пожалуйста, капитан, триста тысяч франков – это правда или нет? По-моему, не может быть!» – «Почему же не может быть?! – пожал плечами Корнилов. – Ведь чек, а не наличные!» – «Ах, я об этом и не подумала. Не пришло в голову!» Прелегкомысленный как будто голосок, а в то же время грустный и растерянный: вот он – парад, вот он, город Омск, а может, это все не жизнь, а только пьеска какая-нибудь? Маскарад?
Все еще минуя взглядом сутуловатую фигуру Алеши, Корнилов это личико рассмотрел: приятное, право же, приятное!
Корнилову тоже уделено было взаимное внимание, она сказала:
— Нет, нет, что ни говорите, капитан, а на все это стоит посмотреть! Что ни говорите, а ведь красиво? Да?
— Красиво! – согласился Корнилов. – Очень! Между тем уже держал речь архиепископ – отмечал вновь возрожденное расположение нового правительства к церкви, перед которой сейчас оно стоит с обнаженной головой.
Не все было слышно в речи, но кое-что Корнилов уловил: «Бога-то побойтесь, правители, и не грызитесь, Христа ради, между собой!» – таков был смысл архиепископской речи.
Ну, а как же было не грызться, как было править страною единодушно, если это не правительство было, а так себе, с миру по нитке – голому рубашка?
Всего несколько часов тому назад, в десять ноль-ноль, на омский вокзал, охраняемый двумя взводами чехов – почти вся сибирская железная дорога была уже в руках чехословацкого корпуса, – прибыла Уфимская директория, то есть бывшие члены Учредительного собрания, того самого, которое в одночасье и без всяких помех в январе сего года разогнали в Петербурге большевики.
Сначала Комуч – Комитет членов Учредительного собрания – сошелся в Самаре, очень скоро безопасности ради переехал подальше от линии фронта, в Уфу, и там официально объявил себя правительством всероссийским, но так как красные взяли Казань, то Уфимская директория задумалась: куда дальше-то лежит ей путь? В Челябинск? В Екатеринбург? В Омск? Решила, что в Омск, то есть подальше на восток, безопаснее. Кроме того, в Омске находился так называемый Административный совет Временного сибирского правительства. Где было само правительство, точно неизвестно, но все равно Совет этот Уфимской директорией решено было использовать как уже сложившийся государственный аппарат. Другой-то аппарат где было взять?
В то же время кроме Административного совета в Омске была еще Сибирская областная дума в Томске, она Совет не признавала, а Совет не признавал ее.
Уфимскую директорию, правда, Томская дума признала, но на свой лад: «Мы вас признаем, а вы в наши дела не вмешивайтесь...»
Какая петрушка!
Какая петрушка, если вспомнить, что в Забайкалье сидел атаман Семенов, тот ни Омск, ни Томск, ни Уфу не признавал, только самого себя; а Харбине тоже, кажется, накануне объявления себя верховным правителем пребывал генерал Хорват, во Владивостоке – некто Дербер.